Мать как-то ухитрялась потчевать своих сожителей настоящими блюдами из тыквы и бобов, пекла лепёшки из маниоки[12], хотя мы сами кроме маисовой похлёбки ничего не видели. Один раз я спросила мать, где она берёт деньги, чтобы покупать продукты. Она улыбнулась уголками губ и поцеловала висевший на шее деревянный крестик: «Мадонна милостива». Позже я узнала, что она попросту закладывала вещи у ростовщика.
В нашем доме через всю комнату была протянута выцветшая застиранная занавеска. Мы, дети, спали по одну сторону, мать — по другую. Каждую ночь до нас доносились звуки, которые заставляли краснеть и одновременно будоражили воображение, распаляли любопытство. Ворочаясь на полу, на общем матрасе, мы подолгу не могли уснуть, слыша сдавленные стоны матери и сиплое урчание мужчины…
Её мужьями, как правило, были сезонные рабочие, приехавшие в наш городок на заработки. Они чем-то походили друг на друга: прокопченные загаром, нелюдимые, злые. Их хмурые лица освещались неким подобием улыбки лишь тогда, когда в руках у них оказывался мате[13]. Сила этого чудодейственного напитка была велика. Несколько глотков, и жизнь уже не казалась такой беспросветной. Глаза начинали глядеть веселей. С губ срывались пошловатые шуточки. А руки сами собой тянулись к женскому телу.
Я то и дело уворачивалась от потных похотливых ладоней, которые настигали меня всюду, иногда даже в присутствии матери, которая не обращала никакого внимания на все эти вольности. Её равнодушие, в котором сквозил оттенок лёгкой снисходительности, возмущало меня до глубины души. Однажды я не выдержала и выпалила ей, глядя в глаза: «Эти скоты меня лапают, а ты стоишь и смотришь, как ни в чём не бывало! Что ты за мать!». Она нахмурилась: «Что за вздор ты городишь, Джованна! Чтобы я этих глупостей больше не слышала!». Когда мать злилась, у неё начинали вздрагивать уголки губ, карие глаза темнели до черноты и подёргивались влажной дымкой. Я, опасаясь истерики, тотчас прекращала с ней любые препирательства.
Приступы у неё проходили бурно и начинались всякий раз неожиданно. Она могла часами кататься по полу, рыдать и биться головой о стены. В другой раз — униженно ползала на коленях, выпрашивая прощения непонятно за какие грехи. А однажды, разобидевшись на меня из-за какого-то пустяка, прокляла и пожелала смерти… Любые аргументы, любые уговоры были бессильны против её слёз. Поэтому как только на нашем небосклоне чудились грозовые раскаты, я замолкала, понимая, что моё утлое судёнышко не выдержит шторма.
