С большим стыдом должен признаться, что прочитанный Мартен-Дюпоном перевод надписи, чудесным образом появившейся в туннеле под Средиземным морем, вызвал у меня состояние, очень похожее на страх.
Мои ноги так дрожали, что колени стучали друг о друга, сердце билось необычайно быстро и сильно, в горле стоял комок…
После слов ученого воцарилось мертвое молчание. Думаю, все мои спутники чувствовали то же, что и я, и каждый по-своему пытался скрыть испуг. Я глянул на Грандье и заметил, что лицо заместителя директора побелело. Луч света дергался — руки Этьена тряслись. Я слышал учащенное и прерывистое дыхание Полетт.
Лицо Фортиса, однако, ничуть не изменилось и сохраняло сосредоточенно-спокойное выражение; лишь чуть опущенные веки скрывали взгляд глубоко задумавшегося инженера. Риккарди, со своей стороны, занялся тем, что предшествовало у него всем серьезным решениям — а именно, выудил из кармана подходящую к случаю светлую и хорошо высушенную сигару и молча ее закурил.
Грандье заговорил первым.
Покашляв и прочистив горло, он заявил:
— Ввиду последних событий и этой необъяснимой находки, нам будет лучше, я считаю, временно и до выяснения всех обстоятельств…
Я догадался, что он хотел сказать. Видимо, он собирался предложить по крайней мере остановить работы, если не отказаться от них вообще.
Но кожаный король не дал ему договорить и сделал вид, что услышал в словах бедняги Грандье вдохновенный и героический призыв. Итак, он вмешался и совершенно спокойно произнес:
— …разрушить пресловутую стену и посмотреть, что скрывается за нею? Вы правы, дорогой Грандье. Разве вы не согласны, Фортис?
Инженер поднял глаза, притворно или искренне не замечая умоляющих взглядов своего заместителя.
— Конечно!.. Перфоратор готов к работе, и мы втроем справимся с управлением. А месье Персан может тем временем проводить к машине месье Мартен-Дюпона и мадмуазель Полетт, которым совсем не обязательно здесь находиться.
В темноте я покраснел от замешательства. Фортис выразился со всей возможной ясностью: в этих драматических обстоятельствах я был ненужным довеском, а может быть, и обузой. Как ни стыдно сказать, к моему замешательству в ту минуту примешивалась волна облегчения…
Но это чувство радовало меня недолго. Полетт сейчас же воскликнула:
— Ни за что! Я остаюсь!
— Я тоже хотел бы остаться, — пробурчал филолог, по-прежнему не отрывая глаз от халдейской надписи.
Собрав остатки мужества, я начал самым благородным тоном:
