— Граф, вы шутите, — сказал Карамзин.
— Шучу, точно, да ведь с шуточкой-прибауточкой русский человек далеко идет. И покойный старичок Суворов шутил, а Измаилы брал-таки, Сен-Готарды перешагивал-таки! То-то, подите, шажок-то был у шутника!
Граф Растопчин, точно, начал шутить по-своему.
Какой-то немец, с пособием от правительства, начал надувать у Симонова монастыря шар. Работа производилась таинственно, за оградой, но народ бегал туда тысячами и хотя видел мало, зато говорил много. Про будущие действия шара рассказывали чудеса. Народ это забавляло.
Императорские манифесты из Вильно заставили москвичей взглянуть на дело с большим рассудком. Народ вдруг почуял что-то недоброе. Надвигавшаяся туча заставила всех креститься и оглянуться вокруг. Народ зашумел, заволновался. По Смоленской дороге в Москву начали день и ночь летать курьерские тройки, направляясь к главнокомандующему. Потихоньку, кое-что, начали из Москвы вывозить.
«Не к добру это, — пошел гул по Москве. — Не обмануло Божье знаменье: быть беде».
Кто побогаче, стали из Москвы потихоньку убираться.
— Пора! — сказал Растопчин, получая от главнокомандующего все более и более тревожные вести.
— Чево такова пора! — пристал к нему шут его, Махалов, услышав такую фразу за бильярдной игрой.
— А пора, братец, карамболь по всем!
— А ну-ка, попробуй, графинька! — понял шут графа по-своему.
Доиграв партию с шутом, довольно-таки преглуповатым малым, и заставив его за проигранную партию пролезть несколько раз под бильярд, граф отправился в свой кабинет и проработал всю ночь.
Наутро первого июля вся Москва читала невиданный доселе «Листок».
«Листок» произвел эффект необыкновенный. Простонародье разбирало его нарасхват. Высшее общество, в котором граф по своему происхождению вращался, было о нем далеко не высокого мнения и назначение главнокомандующим встретило с недоверием. Бойкий по-своему «Листок» заставил некоторых изменить о графе свое мнение, в которых граф, впрочем, не нуждался.
В то же утро, с «Листком» в руках, Карамзин пришел к Растопчину.
— Граф, я читал ваш «Листок».
— Ну?
— Вы уверяете, что неприятель в Москве не будет.
— Уверяю, — с легкой усмешкой проговорил Растопчин, открыто глядя на Карамзина.
Оба помолчали. Затем Карамзин, которому не понравился ни слог, ни приемы «Летучего листка», под предлогом, что граф обременен делами и заботами первой важности, предложил ему писать подобные «Листки» за него, как бы в благодарность за оказанное гостеприимство. Растопчин любезно отклонил это предложение, заметив:
