Кленовый листочек
Куда ветер гонит?
Домой под кленинку
Иль в луг на долинку?
Вот на песню эту щемящую и попался, как карась на крючок. К мужику на дроги с белокачанной поздней капустой напросился, мужик к нему — откуда да куда, — а Родька и рот раскрыл: речь у мужика, — словно и он с Мещанской слободы. Сердце забилось: дошел, воля! Через рубеж, значит, осталось перемахнуть — и принимай меня, Белая Русь, принимай меня, Полоцк, неутолимая отцовская печаль!.. В село коняга притрусил, возле корчмы мужик его остановил, совсем разомлел, разбавился Родька: услышал, как в корчме поют. Это самое: про кленовый листочек, который ветром куда-то гонит… Он и пошел в корчму, как домой, — возле своих погреться, подкрепиться. А там с погонной грамотой, в которой приметы его помечены, сидел соглядатай…
Потом уже, когда его, точно воеводу, четвериком мчали в Москву, стрелец в возке сказал: «Самый что ни на есть ты, паря, олух. Убегаешь, так в корчму чего суешься? Вашего брата перво-наперво по придорожным корчмам и высматривают…»
— Наперед дураком таким не буду, — мрачно ел себя Родька. — А убегу, все равно убегу. Коли живой после съезжей останусь. Мордасов пообещался — будет вечером со смотрельщиками в Преображенском. И как кончится там наша маета, — сам отвезет меня в Мещанскую. Не к мамке, — к Алфимке в съезжую. Зело лют он на меня, Мордасов…
Помолчал, и затаенно, угрюмо:
— Ух, нет на них нового Стеньки!..
Так оно и случилось, как Родька говорил. Еще в палате за шпалерой двигали лавами и обговаривали увиденное шитые золотом кафтаны; еще тут, за возвышением мальчишки снимали с плечей комедийские одеяния, чтобы отдать их Якубу Дубоносу; еще кровавили щеки оческами кудели, соскребая белила и румяна, — а Мордасов в куньей шубе на той же серебристой ферязи уже стоял подле Родьки и подгонял:
— Трясешься уж очень, словно вправду состарился, пока старцем представлялся. Вишь, в штанину никак не попадет! Как убегать, так проворства хватало!..
После нескольких часов волнения окрыленный, счастливый Грегори — царь и в другой раз услаждался зрелищем, как в первый, — тихо попросил Мордасова:
— Ты его там… как это… нихт штарк… не сильно. Отец его приходил… просил прощения… в ноги падал.
Мордасов ответил со злобой:
— Бесчестья, магистр, не прощаю никому. Он и ко мне приходил, ценинник. Печь, говорил, поставит мне доме небывалую, только бы я, значит, пожалел… Печь сложит и так, никуда не денется. А над сим беглецом душу отведу — наука будет и ему, и другим…
