Но свернуло шествие, исчезло за поворотом, — и словно уже бояться некого у стен кремля. Словно и не шныряют в толпе длинноухие соглядатаи из приказа тайных дел.
— Конец света, ей-богу! Давеча чернец у храма тут недаром…
— Тсс… На дыбу захотел? Иди ты с чернецом своим вместе…
— Что ж это делается! Царица — и чтоб так вот в открытом возке!..
— А ты не приглядывайся! К бабе своей приглядывайся…
— Шурин рассказывал: как первый раз царицей с иордани она ехала, так в карете окошко будто открывала, высовывалась на людей поглядеть. Божился, что видел это собственными глазами, что дивовался вместе с народом, а я все равно не верил… А тут… Вестимо — из матвеевского ежели дома…
— Э, будь здоров!.. Что-то очень тут вертится пузатый этот, с пышками на лотке.
— Хоть кто пущай вертится, на своем стоять буду. Не бывало такого на Руси, чтоб на царицу кто хошь зенки пялил. Басурманство сие и грех. Огнем меня пытайте, то же самое буду говорить! Не купчиха она замоскворецкая, не кукуйская бесстыдница!..
— Всё тебя слушаю краешком уха, человече, и спросить не осмелюсь. А куда их понесло, хоть знаешь?
— В Преображенское, должно. Иль еще куда — откудова мне знать!
— А пошто?
— Не с ближним боярином разговариваешь, не с царицыным дворецким!
— Позорище безбожное в Преображенском сегодня будет. Игрище такое, комедь называется. Для души — погибель!
— Перекрестись хоть, грешные слова ведь говоришь!
— Уж не то что крестился — перед Иверской колена преклонил. Свечку ей, заступнице, поставил. И не я один.
— Бесы-кукуйцы опять?
— Коли б только кукуйцы! Так и свои ведь, православные, тоже. С Мещанской… Вон одного из них прижали. Иванька это, ценинник. В Грановитой теперь работает. Малец у него с теми безбожниками в Преображенском…
Кого-то высоченного — надо всеми видна была голова его в поярковом колпаке и с каменной пылью в густых бровях — и вправду окружили люди. В недобром гуле можно было разобрать, что и сам он, Иванька, не иначе как колдует: печи ставит такие — топятся со свистом. Что слобода эта Мещанская вторым Кукуем становится — и оттуда всяческое поветрие чужеземное идет на Москву. Что не помешало бы кой-кого из слобожан для устрашения остальных и в огонь…
Едва выбрался, отбился тот поярковый колпак.
Начали поздно, после ужина. Царского, понятно, ужина и всех, кто с царем приехал. Комедиантам было не до еды. От вечерних петухов дрожали на возвышении за брусом, отгороженном теперь от зрителей еще и суконной шпалерой. Толклись, бессмысленно друг на друга поглядывая и слова, четыре месяца ученные, в страхе — а вдруг в самый нужный момент забудутся! — себе под нос повторяя. В долгополых, наподобие риз, хламидах с блестками мишуры. В латах и шлемах белого железа. С приклеенными, а для большей уверенности, что не отвалятся, еще и привязанными к шапкам, бородами.
