Крутову стало неловко, чувствовал, что своими словами обидел товарища. Он постоял и, видя, что тот молчит, пробормотал:
— Не сердись, командир… Я сам на распутье, а куда податься — не знаю. Ничего не знаю, понимаете. Потому и спросил.
— Я не сержусь, с чего ты взял…
Крутов долго не мог успокоиться. Где же путь, которого держаться? Как много в жизни дорог, а идти можно только по одной. А вдруг и в самом деле скоро война? Тогда все полетит кувырком…
* * *
Время, как добрый лекарь, снимало заботы и усыпляло тревогу. Приближалась весна. Падали с крыш звонкие прозрачные сосульки, хорохорились воробьи — «жив-жив!», с полей тянуло запахами прелой травы и таявшего снега. С шорохом оседали льдинки, и черные лоскутья пригорков, млея, исходили паром.
Вечерами долго не гасла заря. Над синими далекими холмами горели раскаленные поплавки облаков.
Крутов ходил по улице, похрустывал льдинками, ждал, когда выбежит за калитку Иринка. Она что-то задерживалась. Наконец показалась. Едва глянув, он понял, что она расстроена.
— Что случилось?
— Поругалась с мамой. Нечего, говорит, шляться по ночам. Как сама выскочила замуж в шестнадцать лет, так ничего…
— А сколько тебе лет, Иринка?
— Сколько? — Она глянула злыми после ссоры глазами. — Скоро все восемнадцать, вот сколько. А она все еще продолжает меня за ребенка считать…
— Не сердись. Ты и в самом деле ребенок… — Крутов хотел взять ее под руку, но она сердито дернула плечом:
— Не прикасайся. Я когда злая, ко мне лучше не подходи.
— Что ты говоришь? — Он засмеялся, все ж таки взял ее под руку и, не отпуская, повлек за собой.
В темных глыбах домов вспыхивали светом окна. Пунктиры фонарей повисли над улицами. На станции голосисто покрикивал маневровый паровоз, лязгали буферами передвигаемые вагоны. Взбрехивала на прохожих беспокойная собачонка.
Они прошли улицей к речке. Под мостом шумела ожившая после долгой зимы речушка. В черной струящейся воде искрились отраженные звезды и молодой узкий, как серп, месяц.
Крутов прислонился спиной к перилам, придержал Иринку:
— Постоим…
Она глянула вниз, вздохнула:
— Какая страшная вода. Кажется, такая глубина, что упади — и никогда не достанешь дна. Бр-р…
— Боишься?
— Когда с тобой — нет. С тобой я куда угодно…
— Тогда пойдем на гору.
— Пошли, а то здесь неинтересно.
На Татарской горе — на ее склоне было когда-то татарское кладбище, отсюда и название, — излюбленное место Крутова и Иринки. Там на самой вершине есть большой плоский камень, с которого хорошо все видно. Если посмотришь вверх, кажется, что земли совсем нет, а только небо, сплошь усеянное звездами. С камня же вся станция как на ладони. Ночью домов почти не видно, вместо них множество огней, и смотреть на огни, слушать, как вздыхают паровозы на станционных путях, очень интересно.
