— Так вы говорили? — сказала она.
— А! Я… наверное, у меня такое чувство, что голоса — они как что-то вроде…
Она опять вздохнула, изобразив взглядик на несуществующие часы.
— Я думаю, голоса — как одежда, — твердо сказала я, как будто думала об этом много лет, а вовсе не взяла с потолка в тот же самый момент. — Так что если видишь снимок 1968 года, то знаешь, что это 68-й по тому, что́ люди на нем носят, и если слышишь, как поет Дженис, то знаешь, что это 68-й. Ее голос — признак времени. Это как история или… типа.
Эйми вздела одну сокрушительную бровь.
— Понятно. — Она отпустила мою руку. — А мой голос, — сказала она с равной убежденностью, — мой голос и есть это время. Если он для вас звучит, как компьютер, ну что, извините, это просто потому, что он как раз вовремя. Вам он может не нравиться, возможно, вы живете в прошлом, но я, блядь, пою в это время, прямо сейчас.
— Но он мне нравится!
Она вновь смешно, по-детски надулась.
— Но не так, как «Племя». Или Леди-блядь-Дей[56].
К нам трусцой подбежала Джуди:
— Прошу прощенья, вам известно, в какую студию мы направляемся, или же мне надо…
— Эй, Джуд! Я тут с молодежью разговариваю!
Мы дошли до студии. Я открыла им дверь.
— Послушайте, можно я просто скажу, что мне кажется, я начала не с того… вот правда, мисс… то есть Эйми… мне было десять, когда вы впервые прогремели — я сингл купила. Для меня просто взрыв мозга, что я с вами познакомилась. Я из вашего народа!
Она мне снова улыбнулась: в том, как она со мной заговорила, звучал некий флирт, как он звучал всегда, когда она говорила со всеми. Нежно она взяла меня одной рукой за подбородок.
— Я вам не верю, — сказала она, одним плавным движением вытащила у меня из носа фальшивое кольцо и вручила его мне.
И вот — Эйми, на стене у Трейси, ясно, как днем. Пространство она делила с Майклом и Дженет Джексонами, Принцем, Мадонной, Джеймcом Брауном[57]. За лето Трейси превратила свою комнату в нечто вроде капища для всех этих людей, своих любимых танцоров, украсила ее громадными глянцевыми плакатами с их портретами, все — в движении, поэтому стены ее читались, как иероглифы, для меня непостижимые, но явно некая форма сообщения, воссоздаваемого из жестов, согнутых локтей и ног, растопыренных пальцев, толчков тазом. Не любя рекламных снимков, она выбирала кадры с концертов, ходить на которые нам было не по карману, — причем те, где виден пот на лице у танцора. Эти, утверждала она, — «настоящие». Моя комната тоже была алтарем танца, но я застряла в фантазии, ходила в библиотеку и выбирала старые биографии, издававшиеся в семидесятых, — великих идолов «МГМ» и «РКО»
