Плашков обхаживала Хоу, льстила ему, как только могла.
— Право же, вы на редкость удачно распорядились помещением, невнятно изрекла она.
— Знаю, — отвечал Хоу, уверенный, что она выдвинула очередную политическую или социологическую теорию.
— Это я про вас! — крикнула Плашков: ее хорошо поставленный женственный голос не был способен подняться выше известной ноты. Удачно!
— Знаю. Действительно, на редкость удачно, — с восхищением сказал Хоу, уже наслышанный о работах Васс.
Прибыли Чиддингфолд с женой и присоединились к своим подданным. Они встали как две гигантские снежные бабы, на голову выше остальных, массивные, недвижимые, замораживающие все поблизости. Чиддингфолд, казалось, стремился съежится и уменьшиться, будто норовил стряхнуть с себя необозримую полноту власти и хоть на один вечер уподобиться простым людям. Откуда-то из глубин этой громадной крепости выглядывал маленький человечек и улыбался вымученной улыбкой узника — человечек отменно красноречивый, если учесть, сколько времени он провел в одиночном заключении. «Привет», — говорил он каждому, кто подходил достаточно близко, и застенчиво улыбался.
Голдвассер очутился рядом с директором.
— Привет, — сказал Чиддингфолд.
— Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.
Директор улыбнулся. И Голдвассер улыбнулся. Больше говорить было не о чем. Но Голдвассер чувствовал, что обязательно надо сказать еще что-нибудь. Стояли они так, словно беседовали. Значит, должна же завязаться какая-то беседа, пусть даже минимальная. Глаза Чиддингфолда медленно опускались, пока не впились в непритязательные солнечные сплетения людей, находящихся от него на средней дистанции, а на губах его еще замешкались следы улыбки, словно крошки от холодной закуски. В отчаянии Голдвассер огляделся по сторонам, отыскивая подходящую тему. Искусство? Политика? Социология? Ни об одном из этих предметов ему ничего не лезло в голову. Он не мог вспомнить ни единой фамилии художника, ни единого злободневного вопроса политики или социологии. Его умственная деятельность была парализована, окоченела от волн холода, которые вопреки всем своим усилиям излучал Чиддингфолд. Голдвассер долго обозревал содержимое своего бокала, затем отпил из него медленно и вдумчиво. Бокал уже давно был пуст.
— Что ж, — сказал наконец Голдвассер, — по крайней мере каждый из нас теперь может утверждать, что в воскресенье побывал в храме божием.
На мгновение глаза Чиддингфолда задержались на Голдвассере. В их глубине что-то промелькнуло — какая-то глубоко личная мука. Улыбка расширилась до предела вежливости, затем сузилась донельзя. «Беседа состоялась, — подумал Голдвассер, — теперь интервью не стыдно и закруглить».
