Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.
— Сестра Иоанна? — шепнула она. — С вами всё в порядке?
О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.
— Пустяки, дитя, — шепнула я. Тяжело говорить, когда зверь так близко к поверхности. — Мне просто надо выйти по маленькому.
Она что-то недоверчиво пробормотала, но я уже выскочила наружу и зашагала по ужасно мокрой траве. Капли росы алмазами падали на землю там, где я ступала. На холм, к луне, к спасительному одиночеству. Табита меня не преследовала. Я крепче прижала чашу и поднималась, задыхаясь — не от нехватки воздуха, а от усилий сдержать появление зверя.
Добравшись до вершины холма, я описала стремительный круг — у моих ног мерцали огни лагеря: огромные океанские волны шатров для проповедей и более скромные палатки верующих Эме. Ветер ласково перебирал серебристо-зеленую траву.
Я опустилась на колени и взяла чашу двумя руками. Жажда колотила меня изнутри своими тяжелыми кулаками. Я ждала, когда на дне чаши пустынным родником Моисея забурлит красная жидкость. На сей раз ожидание было долгим, либо казалось таким из-за охватившего меня отчаяния.
Он не предал бы меня сейчас. Нет.
Я зажмурилась и зашептала молитвы; сначала на иврите, затем по-гречески, потом на каждом языке, который я знала.
Тепло каскадом омыло мои пальцы. Я ахнула и распахнула глаза, чтобы увидеть, как чаша наполняется жизнью, светом, спасением. Я почти различала его печальное лицо и его руку, простёртую с открытой раной.
— Иоанна?
— О нет, нет, нет. Только не это, не сейчас.
Сестра Эме встала прямо напротив моего злобного бледного лица. Ветер развевал пряди волос словно тёмную вуаль. Она, как и я, была одета только в мерцающее в темноте белое платье, не скрывавшее бледные как мрамор ноги. На её щеках сверкали серебристые дорожки слёз.
— Уйди, — прошептала я. — Уходи.
Мои руки дрожали от отчаянных усилий сдержать зверя, тени уже не шептали — кричали: «убей её, убей её, убей…!», и я была так близко, так близко к тому, чтобы сдаться. Сестра Эме опустилась на колени передо мной и дрожащей между нами чашей, но смотрела не на чашу, а на моё лицо. Столько отчаяния. Столько голода.
