«Надо и нам в другой раз взять сковороду» — так думаю я. А Митя с Борисом и Павлом уже толкуют о траппах. Это камень, из которого сложены почти все скалы на Ангаре. Серый он, черный и белесый. Еще называют его базальтом. Эти ребята и занимаются специально траппами. Так и плывут но течению, чтоб лучше рассматривать скалы и берега и приставать где надо.
Рабочий у них Кеша. Чудно даже как расфранчен! В черном костюме, шелковой рубашке и остроносых ботинках. Сидит у костра, ворочает рыбу на сковороде.
— Чего это вырядился? На базар собрался? — спросил Николай Нилыч.
Парень надвинул кепку на глаза и ничего не сказал. Будто не расслышал.
— Почти что, — ответил за него Борис. — На танцах был. А нам рабочий нужен. В клуб зашли. «Кто с нами? Уходим сразу». Кешка и вызвался. «Едем. Отпуск у меня. Скуплю тут».
Так и толкуем. Ветер совсем притих. И солнце на заходе. Под скалами уже сумерки, а на другом берегу красными головешками светится тайга и медными змеями отражается в воде. Кричат стрижи — готовятся ко сну, и работает порог — перемалывает бревна да камни.
Разговор наш о северных этих местах. Слова тянутся от заполярной Хантайки через Игарку по Енисею до Нижней Тунгуски, через Туруханск до Подкаменной, а через Енисейск до Верхней Тунгуски, до этих вот скал у Аплинского порога, до этого синего вечера с углями закатной тайги.
И так ясно видится мне все, о чем говорим.
Я вижу, как собирают в путь большой резиновый понтон. У таких же скал, перед порогом, ревущим вдали. Это на Нижней Тунгуске. Ребята притягивают веревками ящики и мешки, старательно вяжут узлы, крепкой сетью оплетают все снаряжение. Они натягивают брезент, проверяют мотор, пристроенный к понтону на кронштейне, осматривают берег, не забыто ли что, садятся в понтон и привязывают себя к его пухлым бортам. Потом отталкиваются тупыми баграми от камней, и река хватает их, крутит, мнет. Ей нет дела до мотора. Надвигается вой и грохот порога, и валы начинают плясать среди скользких хмурых камней. И небо пропадает в брызгах, в клочьях пены, в тонкой водяной пыли. Кипящая холодная вода бесится, и понтон скрипит, словно детский шарик. Она перемахивает верхом, и люди сидят в ней по пояс. Только веревки спасают от ее мокрых лап, готовых затянуть в пучину…
Так мы говорим до густой темноты, до звезд. Остается лишь костер, такой незаметный днем и такой мохнатый, большой в ноли. Он вырывает из мрака скалы, куски галечного берега, литую боковину воды, и лодки, и нас по очереди. Выхватит, поиграет и бросит. И память так же берет из прошлого, что ей поправится. К ночи воспоминания мрачней.
