— Андрея-то убери до времени, — снова вклинился Лыко, — пропиши просто: другому князю. И про голод тоже не надо: наши бояре, слава богу, не с голоду пухнут, с жиру… И закончи так: «А буде не отступится Иван от великого княжения добром, то силою заставь. Коли возьмешь нас к себе в подручники, то дело быстро содеется». Подписывать как будем?
Гости сразу же уткнулись в мисы, будто три дня не ели. Лукомский оглядел их и усмехнулся:
— Подпиши просто: «Подлинную челобитную писали и складывали важные московские бояре числом… до полуста, а писать нам свои имена пока неможно». Вели теперь, князь, перенести все поубористее на аксамит, да станем думать, как это письмо до Ахмата довести.
— А чего тут думать? — сказал Лыко. — Скоро мои люди с товарами в орду поедут, прихватят письмецо.
И сразу оживилось застолье. Один за другим содвинулись кубки, пошел шумный, пьяный говор. Из всех гостей только Яков Селезнев молчал и злобно щурил глаза. Лукомский подсел к нему:
— Почто вдашься, боярин? Али наша затея тебе не по нраву?
— Мне по нраву только сабля вострая! — ответил Селезнев. — Кровь казненных Митьки Борецкого да брата Васьки буквицами не смывается!
— Это ответ доброго рыцаря! — Лукомский похлопал его по плечу. — Только почему ты нрав свой доселе не выказал?
— Мой враг — не пустяк, сам знаешь. Нужно друзей-товарищев найтить, оружием изодеться. Время придет — выкажу… Погоди ужо…
— Да зачем ждать? — Лукомский наклонился к Селезневу и зашептал: — Завтра поутру Иван в свой загородный дом поедет. Места там лесные, глухие, а у меня людишки найдутся лихие. Взял бы их под свое началованье и свершил бы свое хотение.
Селезнев посмотрел на князя и единым духом осушил протянутый им кубок. Между тем застолье шло своим чередом. Лишь после полуночных петухов стали разводить гостей по разным углам обширного княжеского дома. Тут-то и обнаружилось исчезновение Лукомского, а о Селезневе никто и не вспомнил. Еле державшийся на ногах Лыко плюхнулся рядом с Кошкиным, которого не смогли вытащить из-за стола, и попытался выразить свою обиду: сбежал, дескать, от нас Лукомский, склонил к опасливому делу и ушел без объявления; нешто так делают? Но Кошкин соображал туго. Вскоре и самого хозяина свалила пьяная одурь. Теперь же, роясь в обрывках своих воспоминаний, Лыко чувствовал явную тревогу. «И кто он такой, князь Лукомский? — вопрошал он себя. — В Москве без году неделя, а обо всем знает. Надо бы Федьке наказать, чтоб разузнал о нем. Хоть и хороший с виду человек, да опас во всяком деле нужен…»
