Донатьен следила за действиями лавочника с интересом. Он снова вышел на улицу и обратился к ней:
– Вам это нравится?
– Что «это»?
– Рыцарь.
– Забавно.
Донатьен захотелось как можно скорей от него избавиться. Этот мерзкий субъект действовал ей на нервы. Она открыла сумку и поискала клочок бумаги, на котором несколько часов назад написала адрес мадам Дианы. Потом спросила, стараясь не поднимать глаз:
– Мадам Диана… Это здесь напротив, дом тридцать два?
Лавочник нервно потер ладони и ни с того ни с сего сильно ущипнул себя за нос. Он был бы забавен… в других обстоятельствах.
– Вы идете к этой… этой Диане?
Донатьен покраснела и приметно вздрогнула от волнение и стыда.
– Вы, – прибавил он, – такая молодая и прелестная!
Лицо Донатьен совсем загорелось. Лавочник принялся вытирать ладони о бедра. Гнусная рожа!
«Если он меня тронет, – решила Донатьен, – я влеплю ему пощечину».
Но лавочник стоял спокойно. Сказал только весьма ласковым тоном отеческого наставления:
– Не спешите туда, моя милая. Дайте свершиться вашей судьбе. Верьте мне. – И ушел, жестом приглашая ее следовать за ним в лавку.
Но Донатьен напряженно выпрямилась, расправила плечи и повернулась к нему спиной. Пересекла улицу, без колебаний толкнула дверь и скрылась в доме.
Сырой коридор, мрачная лестница, грязные ступени. К засаленным железным перилам она не прикоснулась. Только стена сияла недавней покраской: коричневая внизу, бледно-зеленая вверху.
Донатьен поднималась медленно, беспокойно, нерешительно. Господи, что делать? Как ее примет эта женщина? Что ей сказать? Про нее говорили, что она знающая и умеет молчать. Адрес дала надежная подруга.
Донатьен всхлипнула, ей хотелось расплакаться вовсю. Не от стыда, нет. От страха. Почему она вынуждена идти одна в этот жуткий, молчаливый дом?
На площадке второго этажа узкое окно выходило во двор. Донатьен не торопясь смотрела в мутное стекло. Белье, развешанное на четырех веревках, ржавая бочка под цинковой водосточной трубой, куча отбросов в углу. И эти стены – высокие, угрюмые, – тюрьма, да и только.
Дверь в какую-то квартиру. Маленькая табличка гласила:
Донатьен приложила ухо. Месье Самбо, без сомнения, отсутствовал. Ни малейшего шума, и все же ей вдруг послышалось тяжелое шарканье домашних туфель. Но какое ей дело, в конце концов, до этого месье Самбо? Кто он? Живописец? Музыкант? Акробат? Или добрый клоун, всегда готовый чуть-чуть распотешить, – таких часто нанимают богатые родители для своих больных детей.
