— Я, конечно, не герцогиня, но мне не нравится. И будь я ею, я бы тоже не дарил тебя своей милостью, если бы ты исполнял мне такие канцоны. Это черт знает что такое, а не канцона. Совершенно непозволительная нестрогость рифмы. Неужели ты совсем позабыл о метрике и строфике? Слышал бы тебя брат Марцелллинус! Я уж молчу о торнаде… — Паулюс снова зевнул, потом хлопнул широкой ладонью Сержа по спине. — Давай-ка лучше, друг мой Скриб, пойдем и пропустим по кружке вина с медом!
— Я больше не слышу… ни музыки, ни поэзии, — будто не обращая внимания на его слова, отозвался трубадур, — я только чувствую их, Паулюс. А чувства не выдерживают метрик. Впрочем, забудь, — он заставил себя сбросить мрачное выражение лица и улыбнуться, — забудь!
Вскочил на ноги и закинул дульцимер за плечо.
— Идем к тебе. Где чувства нет, излечит нас вино!
Святой брат оживился, также легко поднялся и радостно ответил:
— Идем. Мне вчера братья прислали бочонок чудесного Шабли. Немного еще осталось.
И они вместе зашагали в сторону замка.
Глядя на то, как брат Паулюс сцеживает из бочонка остатки вина, чтобы хватило на вторую кружку, Скриб усмехнулся.
— Вчера, говоришь, привезли? Однажды тебя, ей-богу, Господь приберет к рукам, а ты, в неподобающем виде, и двух слов связать не сможешь.
Он откинулся на спинку просто сколоченного дубового кресла.
Паулюс громко рассмеялся, заглянул в бочонок, дабы удостоверится, что ни капли божественного напитка не пропадет, и отбросил его подальше в сторону.
— Не переживай, Скриб, с Господом я сумею договориться. Но, надеюсь, моя встреча с ним будет нескоро. Пока же надо жить весело и беззаботно, а не предаваться черной меланхолии, как ты. Зачем ты до сих пор торчишь в Жуайезе? — спросил он, сделав большой глоток.
Серж изменился в лице, придвинул кружку к себе. И выпил залпом, не чувствуя вкуса вина.
— Ты обещал мне мед. Что ж, старуха Барбара тебя им обделила? Я предан прежде был герцогу. Он дал мне больше, чем мои славноизвестные родители. Теперь я предан его вдове. В память о нем.
— Сын мой, — скорчив серьезную физиономию, проговорил святой брат, — ложь, которой ты оскверняешь свои уста — большой грех.
Паулюс поднялся, подошел к огромному сундуку у стены, долго в нем возился, и, наконец, достал еще один бочонок.
— Жаль, конечно, тратить на тебя свои лучшие запасы, но… в честь нашей старинной дружбы, — он снова налил Сержу в кружку вина. — И ты настолько предан своей герцогине, что готов переехать в Фенеллу за ней следом?
