Уилсон сошел с лестницы. Половицы под его ногами заскрипели.
Через минуту миска летела на пол, а он сжимал ее в объятиях, и с губ его стоном сорвалось:
— Господи… Грета…
— Отпусти меня, пожалуйста, — жалобно проговорила она, поведя плечом.
Он зарылся носом в ее волосы, закрыл глаза и тихо сказал:
— Я не могу… Я люблю тебя.
Она больше не двигалась. Застыла, пытаясь продлить их нежность еще на несколько минут. Смотрела прямо перед собой, чувствовала запах табака от рубашки. А после, очнувшись, провела ладонью по его груди и попыталась оттолкнуться.
— Фриц вернулся, — сказала негромко.
— И что это меняет для меня и для тебя?
— Он мой муж.
В сердце его похолодело. Он прикоснулся пальцами к ее лицу и заставил ее посмотреть на себя. А потом сказал голосом, в котором не было ни сомнения, ни разочарования — только отчаянное упрямство:
— Мы оба знаем, что единственный муж, какой у тебя может быть — это я.
— Нет, Ноэль, — не отводя взгляда, ответила Грета, — он мой муж. Его я ждала много лет. И он вернулся. Вернулся оттуда, откуда многие не возвращаются. Он вернулся ко мне.
— Ты слышишь, что ты говоришь? Да, ты ждала его, я понимаю, но… что тогда было между нами, черт подери?
— Я забылась… — она снова попыталась разорвать его объятия и тяжело задышала. — Мне больно.
Он побледнел. Почти не понимал, что она говорит. В голове зашумело — она забылась. Ноэль теперь слышал одно только это слово, превратившееся в нем самом в пульсирующую боль, и оттого еще сильнее сжимал пальцы. Разве могло это помочь? Что вообще могло ему помочь, если она просто забылась? И между тем, здесь, сейчас по ее теплой коже, пахнувшей чем-то до невозможности родным, спрятанной под тканью одежды, скользят его руки. Он чувствовал ее тело, которого жаждал столько долгих недель. Чувствовал, как она дышит — медленно, протяжно. Чувствовал, как вздымается ее полная грудь — теперь мешковатой одеждой его уже не обманешь. Этой грудью он восхищался в минуты, когда они оставались одни. Даже когда просто лежали, обнявшись, он любил водить по ней кончиками пальцев — по кругу, от сосков и все выше, выше. А потом покрывал ее поцелуями, превращая простое объятие в неминуемый шквал, накрывавший обоих.
Будто пьяный, он резко оторвал ее от пола и прижал к стене, теперь уже вжимаясь в нее всем телом. Все, что было важно теперь — расстегнуть мелкие пуговки на невзрачной блузке, целуя тонкую шею и все так же не думая, что ей может быть больно. Потому что больно было ему.
