— Кости Господни, от такого холода боров сдохнет.
Его сосед угрюмо кивает:
— Мрачно, как в Гулле зимой.
— В Гулле хоть эль есть.
— Эль — и бабы.
Все вздыхают.
— Мне, после пяти месяцев тут, даже гулльские бабы сгодятся.
— Подумать только, ты же в море ушел, чтобы от баб сбежать!
Смех, вызванный этим замечанием, короток и горек. Первые недели в Марокко невольники, выжившие в зловонных подземельях, куда их, захваченных на купеческих и рыбачьих кораблях от Корка до Корнуолла, заточили эти иноземные бесы, рассказывали друг другу о своей жизни. В них еще теплилась мечта о доме.
Уилл Харви внезапно распрямляется, убирая с лица прилипшие от дождя волосы.
— Очи Христовы, вы только гляньте на это!..
Все оборачиваются. Открывается внутренняя дверь большого дворца, и наружу является хитроумное приспособление, а за ним высокая фигура, которой приходится согнуться почти вдвое, чтобы выйти — потом существо предстает во весь свой преувеличенный рост. На нем алое одеяние, отчасти скрытое шерстяным плащом с золотой каймой. Над головой в тюрбане оно держит круглый кусок ткани на длинной ручке, чтобы укрыться от проливного дождя.
— Это что еще за чертовщина? — спрашивает Харви.
— По-моему, это балдахин, — неуверенно произносит преподобный Эбсли.
— Да не утварь, болван. Тварь, которая ее держит. Смотрите, как выступает — ни дать ни взять ученая испанская лошадка!
Существо осторожно пробирается между лужами. Поверх расшитых каменьями туфель на нем грубые пробковые башмаки, которые жадно засасывает грязь. Рабочие с интересом наблюдают, как оно движется по двору, и вскоре начинают улюлюкать:
— Шут негодный!
— Катамит![1]
Перебросить часть своего мучения другому — редкое удовольствие, пусть даже этот другой — иностранец, не понимающий их ругани.
— Неженка вертлявый!
— Белый голубочек!
— Пополам!
Внезапно, словно последняя, самая невинная фраза попала в цель, существо останавливается и, откинув нелепое приспособление, смотрит на рабочих в упор. Его повадки и одежда, казалось, говорили о бессильном женоподобии, но лицо, обращенное к оскорбителям, опровергает это впечатление. Лицо это уж точно не белое — и не нежное. Оно кажется выточенным из обсидиана или какого-то твердого дерева, потемневшего от времени. Суровое и неподвижное, как маска воина, словно за ним и нет человека — если бы не белая полоска под черной радужкой, появляющаяся, когда его взгляд опаляет рабочих.
— Подумали бы, на кого ругаться.
Невольники в изумлении затихают.
