Но однажды, в конце февраля, он вернулся из школы притихший и растерянный.
- Скверное дело, - мрачно сказал он. - Милку ко мне прикрепили. Совсем поганое дело.
Я молчал, ожидая подробностей.
- По арифметике меня вытягивать будет, - сообщил Павлик. - Такое у нее пионерское поручение. Она у нас звеньевая. Понятно?
- Понятно, - сказал я. - Это она тебя из подвала вытянула?
- Лучше бы не вытягивала, - сказал Павлик.
И вот она появилась. Высокая девчонка, выше Павлика. В перекошенном капоре, в маленьком полушубке, подпоясанном шарфиком, в лыжных штанах и подшитых валенках. Мы с Павликом вместе открыли ей дверь.
Милка взглянула на нас и почему-то удивилась:
- Ой, Пашка! А я тебя знаешь как искала! Я думала, ты в том доме живешь, на втором этаже…
Павлик пожал плечами и пробормотал что-то насчет думающего индюка. Потом неласково заметил:
- Дверь захлопни, а то холоду напустишь.
Милка не обиделась.
Мне она, конечно, не понравилась. Во-первых, некрасивая: долговязая, волосы короткие, будто у мальчишки, не то рыжие, не то коричневые какие-то. И рот большущий, как у акулы. Во-вторых, при таком росте надо быть поумней.
А она болтала, хихикала и удивлялась самым простым вещам.
Про старые стулья она со смехом сказала:
- Ой, какие забавные!
А что забавного? Скрипучие, облезлые, надоевшие. Только на спинках вырезаны по два дерущихся петуха. Может, и правда интересно с непривычки, но чего уж так веселиться!
Потом она удивилась медведю. Это был коричневый фаянсовый медведь с отбитым ухом. Он сидел на зеленой кочке и тянул мед из запрокинутого бочонка.
- Ой, какой смешной!
После медведя Милка обратила внимание на меня. Тихонько спросила:
- Пашка, а это кто?
- Это Владик, - ответил Павлик. - Я же тебе говорил.
- А-а, - сказала Милка и почему-то сделалась серьезной.
Павлик виновато глянул на меня и сурово сказал Милке:
- Давай решать задачки… раз уж пришла. А то провозимся до вечера.
Я усмехнулся про себя: влип бедняга Павлик. И отправился к себе…
В тот день рано пришла из техникума Татьяна. Она решила помогать мне готовить уроки и довела до слез. Потом я взбунтовался и довел до слез ее. В этот момент постучал Павлик и вызвал меня на кухню.
- Нарешались? - сказал я. - Ушла?
- Не… - Павлик вздохнул. - Понимаешь, Владька, ей нельзя… У нее отец неродной. Он над ней всегда издевается, когда матери нет. А мать поздно приходит…
Я почувствовал сразу, как неловко ему, как трудно говорить.
Он, наверно, в кухню вытащил меня нарочно: здесь, в полутьме, почти не видно было лиц. Незаметно, если покраснеешь. И я уже знал, что он скажет дальше.
