Вечер был по-осеннему темным, шел дождь и дул пронзительный ветер, от него мерзли щеки и нос. Палуба была залита ярким, как в танцзале, светом огромных ламп; и весь завод на темном фоне неба расчерчен вдоль и поперек извилистыми цепочками огней, ослепительно белыми вспышками сварки; гладь воды была черной, как нефть, на ней маслянистыми пятнами лежал свет, и вода казалась густой и тяжелой; а горизонт был окаймлен гирляндами ламп причалов морского торгового порта, ярко освещенными решетчатыми стрелами подъемных кранов, празднично высвеченными силуэтами судов вдоль них… И шум дождя был почти не слышен сквозь обычный рабочий гул завода, только чувствовался он, когда шуршал по защитной, как у мотоциклистов, каске да брезенту робы. Я люблю работать и в такую вот погоду, необычность обстановки даже как-то подбадривает меня. Даже и в мороз я люблю работать, когда разогреваешься как следует, а солнце ярко-ярко сверкает на ослепительно белом снегу и остренькие иголочки холода покалывают щеки…
А в тот вечер пронизывающий ветер и темнота, непрерывно идущий дождь — его обжигающе холодные струи будто секли лицо — как-то угнетающе действовали на меня. Я машинально видела, конечно, как часто и зорко поглядывает на меня Степан Терентьевич, не то вопросительно, не то настороженно. И длинный Пат не ухмылялся уже привычно-насмешливо, а глаза его неожиданно утеряли свою буравчиковую пронзительность. Черноглазый Валерий, подбористо-ловкий даже в робе, отводил от меня взгляд, а Леша молчал растерянно, в его больших голубых глазах — длинные ресницы намокли, потемнели и утеряли свою золотистость, смешно, как у ребенка, слипались — был чуть ли не испуг.
И вот при закреплении стакана на фундаменте я вдруг увидела, как Маргарита Сергеевна говорит мне: «Вы из скороспелых…» Только сейчас уже мысленно разглядела, что на верхней губе ее едва заметная чернота, будто от тщательно выбритых усов. Каким из способов, интересно, в косметическом кабинете истребляют усы на лице женщин? Задумалась — и миллиметра на два сдвинула в сторону стакан… Мои мужчины будто замерли на секунду, удивленно глядя на меня; я поняла, поспешно нагнулась, пряча лицо, исправляя ошибку.
А когда мы уже перед обедом опускали цепную звездочку с баллером — их вес сто двадцать килограммов — через палубный стакан, я, как ни сдерживалась до этого, все-таки снова увидела: Маргарита Сергеевна нестерпимо язвительно и с унижающей меня снисходительностью говорит: «Неужели вы не понимаете, простите, что вы просто не пара Игорю?!» Задохнулась, перестала видеть, и от мгновенной смертельной усталости у меня чуть разжались руки… В тот же миг я успела понять, что баллер со звездочкой, неудержимо скользнув сейчас вниз, вдребезги расшибут и роликоподшипник, и пяточный упор редуктора! Понимала это, но двинуться не могла, не подчинялись мне окаменевшие руки, потому что горькая обреченность по-прежнему охватывала всю меня… Только мельком и все как посторонняя увидела: залитое дождем лицо Леши побагровело вдруг до синевы от напряжения, он один удерживал всю тяжесть! И тотчас Степан Терентьевич, легко отодвинув меня плечом и протиснувшись, ухватился руками за колонну баллера, а тут и Валерий, и Пат… А я всю эту длинную-предлинную секунду стояла как посторонняя и просто смотрела на них.
