Я смотрю на себя и не узнаю себя.
Он стоит перед могильной оградой, сооруженной из старых панцирных кроватей, и рассказывает о похороненных тут жене и грудном ребенке, убитых при обстреле города системой залпового огня «Град». Голос его дрожит, но он рассказывает, выдавливает из себя страшные слова.
Слова-знаки, слова-символы, слова-объекты.
Я всматриваюсь в свое отражение, открываю рот, высовываю язык, касаюсь им нижней губы и не узнаю себя. Ну что же, мне остается лишь предположить, что я вижу маску какого-то неизвестного науке рогатого чудища.
Она собирает вещи, разбросанные по комнате, расставляет стулья вдоль стен, на одной из которых висит ковер.
Я помню себя в возрасте шести-семи лет ходящим по ковру босиком. Тогда я воображал себя покорителем орнамента, исполненного в восточном, предельно витиеватом стиле.
Он продолжает рассказывать о том, как все было, когда город был под огнем.
А было все так: ночью город начали обстреливать со стороны перевала. Люди выбегали из своих домов, и их тут же накрывало осколками. Повезло тем, у кого вход в подвал находился с необстреливаемой стороны. В подвалах спаслась большая часть жителей города.
А он не стал прятаться тогда, а так и остался сидеть на земле перед домом рядом с убитой женой.
Под утро обстрел закончился, и затишье, длившееся не более десяти-пятнадцати минут, показалось вечностью. Потом пошли танки.
Он услышал, как предрассветная мгла наполняется ревом включенных двигателей.
Он увидел всадников Апокалипсиса, которых никогда не видел раньше.
Она выключает свет.
Теперь узоров ковра и не разглядеть вовсе — лишь редкие отблески автомобильных фар с улицы выхватывают отдельные детали орнамента.
Вот они:
Листья папоротника и алоэ. Навершия посохов. Бунчуки. Павлиньи хвосты. Зрячие ладони. Верблюды вниз головой. Арабская вязь. Оранжевые цветы. Плетенные из бересты восьмиконечные кресты. Рыбы вверх плавниками. Горящие свечи. Кубки для вина.
Красное виноградное вино.
Он задрожал всем телом и стал кричать на танки что было мочи. Из его рта вылетала слюна, из глаз катились слезы. Ему даже казалось, что некоторые из всадников Апокалипсиса обращали на него внимание, но ничего, кроме безразличной усмешки, он, столь ничтожный, столь жалкий, перепачканный глиной и пороховой гарью, в драных обносках, у них не вызывал.
Всадники недоумевали: «Он что? Вызывает нас на поединок, на бой ли, жалкий смерд?»
Она включает телевизор и смотрит в него.
Там передают новости. Ее внимание почему-то привлекает сюжет о безногом инвалиде, который на сделанной из трехколесного велосипеда коляске доехал от Мурманска, где живет, до Медвежьегорска. На вопрос корреспондента, зачем он это сделал, инвалид ответил, что посвятил этот пробег своему деду — врачу-психиатру Серафиму Филипповичу Молодцову, который пропал без вести в медвежьегорских лагерях в тридцать седьмом году.
