Максимилиан Александрович закрывал глаза в ожидании громогласного — «Я же просила тебя!». Но ничего не происходило. Значит, Елена Оттобальдовна действительно думала, что нынче очень ветрено и следует закрыть окна на втором этаже, дабы не выбило стекла. Она поднималась по деревянной, украшенной резным этрусским орнаментом, также называемым колесом жизни, лестнице в мастерскую и, к своему удивлению, обнаруживала, что окна здесь закрыты. Однако гул неизвестной природы нарастал, переливался перламутром, медленно, но верно заполнял все пространство дома, сложенного из ракушечника и необожженного кирпича — адоба.
Впрочем, понимание того, что Макс все-таки обманул ее, все-таки открыл кран и пустил воду, которая теперь гудит в старых чугунных сочленениях, наступало, приходило постепенно и лавинообразно, отчего мутилось сознание. И тут же тошнота подступала к самому ее горлу, а в глазах плыли бордовые круги, столь напоминавшие аккуратно нарезанные ломти разваренной свеклы.
Максимилиан Александрович успевал закрыть кран, вылить воду из бачка и заправить его фиксажем ровно до того момента, когда из-под двери начинали доноситься всхлипывания Елены Оттобальдовны. Мысль о том, что он довел матушку до слез, погружала Волошина в полнейшее оцепенение, потому что всякий раз, встречая завернутых в войлочные бурки плакальщиц в Феодосии, на Енишарских горах ли, он сам был готов разрыдаться от той жалости, которую испытывал к этим слабогрудым, едва живым существам, вынужденным зарабатывать себе на жизнь исполнением погребальных канцон.
К ужину Елена Оттобальдовна, разумеется, уже не выходила и через дверь сообщала прислуге, что не намерена общаться с сыном-лгуном и обманщиком до тех пор, пока он не придет и не извинится перед ней. А до тех пор она будет исполнять четвертый прелюд Шопена или «Фантазию» Ницше и плакать, потому что нет ничего страшнее неблагодарности родного сына, которому она отдала все.
Елена Оттобальдовна требовала от прислуги повторить ее сообщение в точности несколько раз, чтобы полностью увериться в том, что до Макса ее ультиматум будет донесен дословно. Затем она садилась за фортепьяно, и дом погружался в звучащие столбцы сумеречной шумерской клинописи, расчисленные периоды заглавных буквиц, цифровые коды в виде периодически повторяющихся матриц, иероглифы египетского письма периода Древнего царства.
Это была музыка, которую Максимилиан Александрович слышал каждый день на протяжении многих лет, и каждый день он принуждал себя к наслаждению этими раз и навсегда заученными пассажами, вымучивал из себя любовь, искренне веря при этом, что именно так любовь и может зародиться в сердце.
