Это и есть фронт, к которому Магомет привык за последние годы. Ведь всякий раз, когда он сидел на ступеньках переделанного под бытовку автобуса «Икарус», в котором он жил, и слушал тишину, то прекрасно понимал, что она остается таковой лишь до поры.
До первой автоматной очереди, например.
До первого разрыва фугаса, заложенного на причудливом изгибе горной дороги.
До первой минометной атаки, во время которой нужно обязательно открывать рот.
Чтобы не закладывало уши?
Чтобы успеть выкрикнуть слова проклятья?
Чтобы выдохнуть или, напротив, чтобы вдохнуть?
Ответов на эти вопросы не знает никто. Даже мудрецы, живущие высоко в горах и употребляющие в пищу листья кориандра, мамалыгу и настой шиповника.
Мудрецы, как родовые башни, что построены из огромных, специально подогнанных друг к другу камней, стоят вдоль дороги, по которой мы едем с Магометом. Они пристально смотрят нам вслед, прикрывая глаза сложенными наподобие козырька ладонями.
А еще вдоль дороги стоят зенитные орудия, предназначенные для обстрела снежных лавин. Их стволы, развернутые в сторону гор, зачехлены, заперты брезентовыми клобуками с вышитыми на них красными звездами.
Запертые уста молчат.
«Благое молчание» есть изображение Спасителя в виде Ангела Великого Совета в образе юноши с крыльями за спиной, в белом облачении, именуемом «далматика», с руками, сложенными крестообразно, над головой же юноши расположен восьмиконечный нимб Господа Саваофа, который обозначает божественность Творца-Вседержителя и одновременно мрак непостижимости Божества.
Я говорю: «Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы раскрыли кровлю дома песчаного, и там была бы глиняная комната-келья, обклеенная старыми пожелтевшими газетами, с окнами, завешенными горчичного цвета шторами. Потом бы там еще была бы чугунная плита, напоминающая ковчег или канун, а на трех вбитых в стену гнутых гвоздях висели бы портреты трех царей, трех волхвов — Каспара, Мельхиора и Бальтазара.
Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы Харитон смог говорить».
Магомет закурил и неожиданно заговорил:
— Когда приедем, надо будет обязательно в парикмахерскую сходить.
Помыслилось — неожиданный поворот!
В детстве походы в парикмахерскую всегда были в нашей семье особым ритуалом. Тут следует начать с того, что ни в какую парикмахерскую я, разумеется, идти не хотел. Выяснение отношений, переходившее, как правило, в перепалку, затягивалось, но в любом случае заканчивалось тем, чем и должно было закончиться, — меня заводили в резко пахнущий одеколоном и накрахмаленным до фанерного состояния бельем зал, паркетный пол которого был усыпан чужими волосами. Сажали в кресло на специально подложенную на никелированные поручни доску и заворачивали в хрустящую простыню, по краям которой с превеликим трудом можно было разобрать штампованный орнамент, изрядно потраченный в ходе частых варок и стирок.
