И это уже потом, когда фотограф переведет кадр и приготовится сделать еще один снимок для полковой многотиражки, откуда-то из низких, насквозь провонявших сопревшими водорослями облаков раздастся пронзительный свист падающих с неба мин.
Всякий раз я подолгу стоял именно перед этим висящим в межоконном пространстве снимком — только всплеск коричневатого оттенка черной грязи, впрочем, может ли она быть какой-либо иной на черно-белой выцветшей фотокарточке, только засвеченные квадраты перфорации и смазанный, исцарапанный обрывок лица с открытым ртом.
Чтобы не закладывало уши?
Чтобы выкрикнуть слова проклятья?
Чтобы выдохнуть или, напротив, чтобы вдохнуть?
Никто не знает ответов на эти вопросы.
Даже мудрецы, облаченные в синие, перепоясанные золотыми шнурами лапсердаки и меховые шапки, мудрецы, держащие в правой руке плод граната, а в левой свиток Завета, не знают.
Теплый ветер трогает музейные занавески и доносит с улицы мерный гул толпы, которая движется мимо бывшей дачи Юхима, Арона и Моисея Гелеловичей, перед мавританским входом в которую стоят две корабельные мортиры, гигантских размеров якоря, а на специальных, для той надобности сооруженных лафетах разложены торпеды разного калибра и рогатые глубинные мины.
Этот эпизод повторялся от раза к разу, потому как музей я посещал довольно часто, причем делал это специально незадолго до его закрытия, чтобы оказаться в довольно сумрачных и слабо освещенных залах в полном одиночестве.
Расцарапанное грейферным механизмом лицо с распахнутым ртом смотрело куда-то мимо меня, может быть, на потолок, вдогонку отлетающей душе, на сохранившиеся в форме орнамента каббалистические символы, на закопченную лепнину, на тусклую, напоминающую кузнецовское фарфоровое блюдо для холодца люстру.
Более того, я достоверно знал, что эта фотография, находящаяся в самой неприметной части экспозиции, таит в себе некий особый смысл, что она, будучи снятой во время осенних событий 43-го года, каким-то непостижимым образом вызывает в моей голове монотонное тягучее звучание. И тогда мне ничего не оставалось делать, как тоже широко открывать рот и выпускать это звучание из своей головы, теперь уже более походившей на духовой инструмент.
Вполне возможно, что кто-то из проходивших по улице пешеходов, из тех, что стремились к морю на набережную, замечал стоявшего у музейного окна ребенка с открытым ртом, но, само собой, не придавал этому странному обстоятельству никакого значения.
