— Кто говорит, что не жалко?! — возразил Захарьян. — И если она от Бога, то я — от Всевышнего, понял? Ты же не мальчик, должен это понимать!
Михаил Анатольевич поднялся, силой усадил Зайцева на диван (Саня все еще рыдал, прямо-таки захлебывался слезами), вернулся к столу. Продолжал читать своим поникшим питомцам жесткую мораль, вбивал им в склоненные в покаянии головы:
— Марийку никто силой не заставлял хвататься за рубильник — сама свою судьбу решила. И вам ее жалко, а своего папу-режиссера не жалко? Как же так? Мало я для вас всех сделал? Я из вас актеров сделал настоящих! Кем вы были, когда пришли сюда, в мой ТЮЗ? Сосунки. Телята двухмесячные. Из соски вас поил, на ум-разум наставлял. А вы… Ты же, Саня, лучшие роли в моих спектаклях играешь! И вы, девушки!.. Да ты вспомни, Катерина: ты ходить по сцене не умела! Или ты, Королькова, только один образ у тебя и был — глупая деревенская мясистая девка. Параша, одним словом! Тебе ее и изображать не надо было… А вы меня — на тюремную парашу, в робу!.. Тьфу! Я-то с ними ношусь, я их прославляю в каждом интервью газетчикам и телевизионщикам, не устаю повторять: Зайцев, Королькова и Мухина — это лучшие мои актеры, это настоящее и будущее ТЮЗа, это его гордость!.. А о Марии сколько я добрых слов сказал!.. Пусть земля ей будет пухом, не вспоминает нас там, в царстве небесном, недобрым словом перед Господом… Да-а, ребята, не ожидал я от вас такой «благодарности», не ожидал!
— Михаил Анатольевич, — срывающимся, убитым голосом заговорила Катя. — Простите нас, глупых. Если можете. Мы больше не будем. Честное слово!
— Мы все понимаем, Михаил Анатольевич, — поддержала ее и Яна. — Нехорошо, очень нехорошо все получилось. Вы же не убивали Марийку, она сама… Мы с вами подло поступили.
— Вот именно — подло! — Захарьян поднял вверх палец. — Это ты верно сказала, Королькова, тут другого слова и не подберешь.
— Мы вас любили и еще крепче любить будем, Михаил Анатольевич. — Голос Кати был заискивающий, ласковый. — И слушаться вас будем. Только не выгоняйте нас, ладно? Куда нам идти? Мы же ничегошеньки больше не умеем. Только в театре играть.
Захарьян внимательно разглядывал своих птенцов. Что ж, побунтовали, подергались, получили по мягкому месту — это хорошо. Наука. И другим назидание.
Улыбнулся:
— Ладно, забыто. Что было — быльем поросло. Но предупреждаю: малейший намек на бунт…
— Да какой бунт, что вы, Михаил Анатольевич! Дурь!
— Мы все понимаем!
