Она была прикована к цементу и дыму, к скоплению блестящих отбросов. Глаза ее были закрыты, всегда закрыты. Наконец, едва держась на ногах от усталости, она добралась до Докторес. Засветила лампаду
Ты богатая, а мы бедные; у тебя есть все, а у нас ничего; разве ты не матерь милосердия? горе горькое, а никуда не денешься и легла. Думать о белых слонах, чтобы поскорее заснуть? Жетоны, жетоны, беззвучно падающие на стол. Десять песо. Она уже немного зашибала. У нее сжались зубы.
Стара? Тридцать лет. Заезжена? Пусть скажет Бето. Впервые она задумалась о том, что станет с ней, когда она уже не сможет зарабатывать себе на жизнь в «Бали-Аи». Как зарабатывают на жизнь?
Завтра утром схожу в какой-нибудь магазин. Интересно, сколько платят продавщице? Надо произвести хорошее впечатление; Лилиана одолжит ей свою лису, а нет, она обойдется собственным кроликом.
Где те духи, которые мне подарили у входа в кино? Не жалеть туши для ресниц;
нет ничего отвратнее, чем харя безвкусной гринги… Жетоны, жетоны,
таракашка уж не может продолжать свой трудный путь… Она лежала, скорчившись, у холодной стены при свете лампады и чувствовала, как у нее немеют ноги, а живот разбухает, разбухает
о, царица небесная, сохрани и помилуй чад своих ныне и присно! Чад своих…Она вышла из модной лавки на проспект. Пошел дождь, сливавшийся с серыми зданиями. Городской дождь. Зараженный запахами. Пятнающий стены, но не уходящий в землю. Минеральный дождь. Он падал со свинцового неба, барабаня по головам, покорно опущенным головам, блестящим от воды и вазелина. Поставщики мексиканского неба — поставщики голов — ждали в безнадежном молчании, прижимаясь к стенам, как приговоренные к расстрелу ждут залпа, который все не раздается. Рядом с дождем — худые и жирные тела, пропитанные испарениями бензина и асфальта, на минуту обратившиеся в мумии. Под дождем — вылинявшие вывески, зевота камней, город, подобный парализованной туче, застарелые запахи очистков и гарначей, продающихся под зелеными тентами, едва слышный шорох шин, обрывки песенок. Небо разверзалось, ничего не даруя, а цемент и мексиканцы ничего не просили: пусть дождь борется с пылью, пусть ветер кусает лица, пусть приходится ждать, прижимаясь к стенам, размякнув от сырости, как хлеб в похлебке, с обвисшими усами, остекленелыми глазами и мокрыми ногами, съежив все свое грязное, вонючее и нездоровое тело, обезображенное фурункулами и бельмами, оцепенев в нише, как вечный идол, сидя на корточках у обшарпанных стен, роясь в отбросах — чего бы погрызть; пусть приходится ждать, как ждут ночи летучие мыши. Ждать, тяготея к первобытной сырости закоулков, где сквозь шум дождя можно уловить сопенье и чмоканье — неужели уединились и обнимаются под дождем? — ждать всеобщего объятия, когда контуры черного небосвода говорят: ты здесь, они там. Глэдис всасывала капли, стекавшие с носа. По щекам ее, как ночные слезы, ползла тушь для ресниц. Кролик вонял. Глэдис подняла руку, чтобы остановить попутную машину.
