И снова: это именно «мирок», а не «мир». Огромность, серьезность мира — здесь сила угнетающая. Этого мира нельзя изменить, нельзя переиначить: оказалось, он велик и населяют его скука смертная да тоска, а омывает, как остров, океан. Человек строил этот мир как дом. Но, бывает, построенный дом оказывается огромен да холоден. Бесчеловечен. Истина здесь открывается простая: чего не объемлет душа человеческая — там холодно и тоскливо, а дом такой — бездушен. Но человек и забыл о своей душе, искушенный соблазнами этого мира да знаниями, увлеченный переделкой, перестройкой Творения, будто б дьявольской игрой. Сначала была телега, потом пришло время паровоза, потом космической ракеты… И вот усмешка: отчего-то все эти изобретения, плод воли человеческой да игры ума, легко, неотвратимо, уменьшаясь до символа уже в детских ручонках, превращаются в игрушки. Как дети играют этими игрушками, на то Саша Яковлев обращает внимание не раз, будто зачарованный тем, какое происходит простодушное перевоплощение: что было всем, то в руках ребенка делается ничем, чем-то неестественным, нелепым. Игрушку, конечно, возможно одушевить, да вот зачем, если желанней и проще поменяться этой несуразной штуковиной на что-то живое или хотя бы вкусное, как мороженое.
Любимые герои прозы Саша Яковлев — это дети. Маленькое, а не огромное. Мирок, а не мир. Литература детская в потоке своем тем кормится, что уменьшает наш мир, возвеличивая тем самым донельзя маленького человека. Яковлев же, обращаясь к ребенку, обращается к тому, кто мал перед Богом, восклицая уже вовсе неожиданное: «Господи! какие мы маленькие в мире Твоем…» И это не мир сдувается до ощущения мирка, а человек вдруг ощущает себя в этом мире бесконечно малым, грешным. Подлинно здесь только чувство утраты и тоска по малости своей. Дети в прозе Яковлева похожи голосами, будто это голоса только двоих. Ребенок как изначальный человек. Это девочки и мальчики с душами Адама и Евы, с их голосами, рассудительными да еще безгрешными. Среди этих голосов звучит голос печальный, грешный, но проникнутый вовсе не «душой взрослого отношения к детям», а печалью, знанием безысходным того, что мир устроен иначе: что мир — огромен. Эту печаль смягчает нежность от созерцания душ еще непорочных. Нежность, смирение сливаются в прозе Яковлева в печальную улыбку. Но притом надо прочесть эти рассказы, чтоб ощутить еще, как неискусственно, по-земному происходит их действо. Оно окружено самым обыденным человеческим бытом, происходит то на кухне, то в комнатушке, то на давно проторенном пути домой или из дома, то на обывательской дачке в деревне. Вот и рождается ощущение: утрата человеком рая обыденна, всегда современна, потому и неловко ее и возвышать, и усложнять. Личность автора в этой прозе предельно открыта и не защищена. Богатый, изощренный инструментарий художественных приемов, чтоб скрыть свою подноготную иронией, абсурдом или чем-то, напротив, возвышающим, — ему по-человечески чужд. Саша Яковлев превратился в художника, когда осознал творчество как возможность видеть утраченный мир, ощущая на своих веках влагу детских блаженных слез: видеть рай, говорить наедине с его голосами как с родными и близкими.
