. К сожалению, такая ловкость и финансовые возможности были, скорее, исключением в рядах российской эмиграции еврейского происхождения. Куда ближе трагическому правилу была судьба Самуила Ровинского, работавшего до начала Второй мировой войны врачом в г. Лазаревац неподалеку от Белграда. Еще до войны он женился на сербской медицинской сестре, с которой работал, и, таким образом, полностью интегрировался в жизнь этого сербского местечка. У своих пациентов Ровинский пользовался заслуженным авторитетом не только как образованный специалист (он с отличием окончил Харьковский университет), но и как просто добрый человек, который лечил бедных пациентов бесплатно. После его ареста в 1941 г. более ста сербов, его знакомых, соседей и пациентов, написали прошение на имя министра внутренних дел Сербии, чтобы последний убедил генерала Недича обратиться с личной просьбой к гестапо о его освобождении. В результате Ровинского отпустили на свободу, но вскоре немцы передумали и вновь приняли решение его арестовать. Доктор Ровинский попытался скрыться, и тогда люди, подписавшие петицию об его освобождении, были арестованы в качестве заложников. Несчастный доктор вернулся домой, простился с семьей и повесился на пороге собственного дома
[213].
Нацистское правосудие проявило интерес и к судьбе масонов в Сербии[214], среди которых были и русские эмигранты. Гестапо задерживало и допрашивало каждого эмигранта, склонного к переоценке своих взглядов на большевистский режим в Москве или проявившего хоть какой-то интерес к деятельности советского посольства[215]. Тех, кто посещал посольство СССР без политической мотивации (например, лиц, желавших получить адрес своих родственников в СССР, и тех, кто интересовался технической и естественно-научной литературой на русском языке), обычно задерживали и тщательно проверяли в гестапо[216]. После детальной и скрупулезной проверки, которая сопровождалась оказанием физического давления на задержанных, эти лица выпускались на свободу, но оставались под наблюдением как подозрительные. Перед выходом из тюрьмы их принуждали подписать письменное обязательство не разглашать никому не только подробности задержания, но и сам его факт. В случае, если задержанный состоял в браке, ему (ей) было разрешено поделиться своими переживаниями с супругой (супругом), которые также были обязаны дать расписку о неразглашении[217].
После прихода немцев любой откровенный разговор, даже с ближайшими друзьями, мог привести к аресту и лагерному заключению
