Я спрашивал себя тогда, способен ли я так же отчаянно противостоять тому, кто мог бы убить меня. Я спрашиваю себя об этом сейчас, когда рассказы Флавия, тени дозорных, зарезанных под предательским покровом лесов, вновь напоминают мне о бледном и гордом ретиарии, лежавшем на арене. Проявил бы я такую же отвагу, как этот захваченный в рабство человек, давший нам всем урок, которым мы обязаны ему на всю жизнь? Трепетал бы я, придавленный коленом одного из этих белокурых германцев, умоляя о пощаде? Или смог бы бесстрашно смотреть в его голубые глаза?
Власть убивать. Власть даровать жизнь. Буду ли я достоин когда-нибудь осуществлять ее, достоин древних римлян, к которым она перешла от богов или от кого-то еще? Проживу ли я так долго, чтобы иметь право на почести?
Который час? Под этим мрачным небом, по которому скользит мертвенно-бледное солнце, это невозможно определить. Солнце оставляет бронзовые блики на земле, там, где обнажается поверхность болот. Сколько уже дней мы не слышали ни одной птицы? Только грачи сопровождают нас, настырные и мрачные.
К вечеру полил сильный дождь. С наступлением ночной сырости стало холоднее. Кто бы мог поверить, что сейчас сентябрь и в Риме стоит непереносимая жара, смягчающаяся лишь на закате. Я думал о нашей вилле в Кампанье, о блеске моря под нашими окнами, о фонтанах сада, о соке фиолетовых фиг и о тяжелых кистях винограда в Фалерне. Мой отец, должно быть, читает в библиотеке или сверяет с Деметрием счета. Он долго отсутствовал, сопровождая Тиберия в его походе против взбунтовавшихся легионов в Иллирии. А я, я провел в Галлии уже два года.
Прежде чем отправиться в восставшие области, Кай Старший передал мне белую тогу с пурпурной каймой, чтобы я мог наследовать ему, если он не вернется. Он дал мне письмо к Вару, пропретору галлов. Дети сенаторов или всадников не обязаны были нести воинскую службу, но мой отец умер бы со стыда, если бы я подумал от нее уклониться. Я тоже.
Однако бывают дни, когда долг кажется тяжелым, а повиновение — горьким. Этот поход по стране херусков или хаттов — никто не знает точно границы между землями этих народов — проходил именно в такие дни. Дождь в конце концов пропитал толстую ткань наших, плащей. Лошади шлепали по дороге, забрызгивая грязью пехотинцев. Какими бы привычными они ни были, пехотинцы уже сгибались под тяжестью ранцев и снаряжения, состоявшего из котелка, одежды, орудия и семнадцатидневного пайка, не говоря уже о тяжести личных воспоминаний, амулетов и трофеев, с которыми легионер не расстанется никогда. Вар не отдавал приказа разгружать котомки, что не мешало ему продвигаться форсированным маршем. Усталыми движениями люди вытирали лоб, протирали глаза, искали взглядом знаменосца, ожидая благословенного момента, когда раздастся сигнал конца перехода: «Знаменосцы! Сложить знамена!»
