Провидению было угодно, чтобы из всей нашей компании в «Альпы» зашли только трое — Харбанс, Нилима и я, поэтому одолженных мне тхакураин денег вполне хватило, чтобы уплатить за угощение, и я спасся от неминуемого позора, если, конечно, не говорить о том, что обе бумажки были так засалены и помяты, что, когда я вытащил их из кармана и с неловкостью положил на блюдо перед официантом, Нилима заметила с улыбкой:
— Похоже, вам разменивал деньги уличный кондитер.
Я засмеялся и поспешил переменить разговор, но в душе с ужасом вообразил себе то дурацкое положение, в каком мог бы оказаться, зайди с нами в кафе и все остальные… На мое счастье, Нилима велела Шукле и Сародж пораньше отправиться домой, чтобы распорядиться насчет ужина, и они вскоре ушли в сопровождении дяди.
Когда мы вышли из «Альп», на город давно опустилась вечерняя прохлада. По моей спине сразу пробежали ледяные мурашки, а спустя минуту я уже весь дрожал.
— Что же вы не надели ни пиджака, ни пуловера? — сочувственно сказала Нилима. — Вам не холодно будет на обратном пути?
— Ничего, не замерзну, — храбро ответил я, и туч же меня снова до пяток проняла дрожь.
— Когда он будет уходить, мы дадим ему мой пиджак, — сказал Харбанс.
— Твой пиджак! — воскликнула Нилима. — Да он же придется ему ниже колен!
И она звонко расхохоталась — вероятно, вообразив себе всю комичность моей фигуры в просторном пиджаке мужа.
Мне не приходилось встречать женщин, который смеялись бы так заливисто и непринужденно, как Нилима. К слову сказать, когда-то и сам я пользовался не слишком лестной славой «громкоговорителя» — не раз в кафе или в ресторане мой хохот заставлял вздрагивать людей за соседними столиками. В Бомбее случалось даже, что официант приносил от метрдотеля записку с предупреждением: «Пожалуйста, потише!» Да и раньше, когда мы еще жили в Амритсаре, соседские мальчишки, зная мою слабость и желая позлить меня, частенько принимались картинно, на все лады изображать мой смех. Конечно, для меня никогда не было тайной, что и в смехе должна проявляться культура человека, что во всем надо знать меру. Но — увы! — о требованиях цивилизации я всегда вспоминал с запозданием, когда окружающие начинали ежиться от моего громкого, с раскатами, неприличного смеха.
Впрочем, о Нилиме я хотел сказать только то, что она смеялась скорее по-мужски, нежели по-женски. Рот ее широко открывался, обнажая мелкие-мелкие зубы, а голова задорно запрокидывалась назад. Обычно она говорила довольно высоким тоном, но при смехе в ее голосе неожиданно прорезывались басовые нотки. Да и в речи ее, в движениях, в походке проглядывала известная вольность, которая при первом знакомстве могла, пожалуй, даже несколько шокировать вас. Тело ее находилось в непрестанном движении, — казалось, в нем играют до времени затаившиеся молнии. И если даже язык ее умолкал, то, казалось, сейчас же начинали говорить ее глаза и брови.
