Догадавшись, чего от него ждет Тамар, он отправился в кладовку за керосином для обогревателя. Когда вернулся, с улицы донеслись басовитые раскаты грома, словно где-то поверх облаков бушевало танковое сражение. Фима вдруг вспомнил другую строку из Псалмов: “Господи, коснись гор – и задымятся”. И тотчас нарисовал эту картину. И содрогнулся. Со второго этажа неслись приглушенные звуки виолончели, медленные, низкие, строгие – все те же две тяжеловесные музыкальные фразы, повторяющиеся вновь и вновь. И хотя было всего лишь половина четвертого, в комнате сгустился сумрак, и Тамар включила электричество. Когда она повернулась к нему спиной, Фима хотел шагнуть к ней и обнять ее сзади. Положить ее усталую голову себе на плечо. Покрыть поцелуями ее затылок, ее прекрасные волосы, собранные в тугой узел, отпустить волосы на свободу. Но вовремя одумался. И несколько минут они посвятили выяснению личности выдающегося финского полководца, десять букв, первая и последняя – “м”. В эти минуты Фима примирился, что все-таки он не из того материала, из которого создаются лидеры, способные изменять ход истории, завершать войны, обращать к добру миллионы сердец, изъеденных подозрением и отчаянием. И утешился мыслью, что и нынешние государственные мужи также не высечены из того материала. А может, сотворены они из материала даже и похуже, чем тот, из которого сделан он сам.
15. Истории на сон грядущий
Дими Тобиасу, мальчику-альбиносу с маленькими красными глазками за толстыми линзами очков, было десять, но выглядел он младше. Говорил он мало, вежливо, взвешенно, хотя, случалось, удивлял взрослых острым словцом или этакой изощренной наивностью, в которой Фима видел или воображал взблески иронии. Иногда отец называл его левантийским Альбертом Эйнштейном, но Яэль сетовала, что породила не дитя, а хитрого манипулятора.
Дими сидел в гостиной, в широком отцовском кресле, сжавшийся, молчаливый, примостившись в самом уголке сиденья – продолговатый сверток, забытый на скамейке в парке. Напрасно пытался Фима вытащить из него хоть слово, узнать, чем мальчик расстроен. Дими сидел так весь вечер, почти не шевелясь, двигались только кроличьи глазки, беспрерывно помаргивающие за стеклами. Может, хочешь пить? Хочешь молока? Сока? Фима почему-то решил, что ребенок обезвожен. Или просто воды? Как насчет виски?
Дими сказал:
– Да хватит уже тебе.
Фима, прекрасно сознававший, что ведет себя глупо, никак не мог сообразить, что же сказать или сделать; внезапно он вскочил, решительно прошествовал к окну и распахнул его настежь, впуская свежий воздух. Но уже спустя минуту, перепугавшись, что ребенок простудится, закрыл. После чего отправился на кухню, налил себе содовой и со стаканом вернулся в гостиную. Будто надеялся, что тем самым пробудит в Дими жажду.
