«Молчит, гад», — с жалостью подумала Луша. Вздохнула.
— «Милые мои Луша и Валечка», — начала читать. Бобка затаил дыхание, перестал болтать ногой. Под мышками у него была Африка.
— Шур, тебе не жарко?
— Нет.
— А мне что-то холодно, — почти обрадовалась Луша.
— Холодно? — поразился Бобка.
— Ага. Еще-ка подкину.
Печка удивилась. Но дрова взяла. Луша вернулась на место. Села на стул. Взяла лист.
— «Скоро прогоним мы проклятого врага с нашей земли. Наш Валечка будет жить в мире. Как все советские дети».
А печка дышала все жарче.
— «У нас затишье», — читала с выражением Луша.
Ножки перестали мелькать — Валя маленький уснул.
— «Хорошо смотреть на березки в инее и представлять, как они покроются листьями».
Печка лопала во все щеки. Воздух уже казался огненным. Голос Луши закачался, поплыл. Закачалась и поплыла комната с бревенчатыми стенами.
— Шура, ты куда?
— Я, это, дров еще принесу! — крикнул уже в дверях. И выкатился вон.
Дохнуло свежестью.
Шурка вытер лоб. Почесал под шапкой.
Там, в Ленинграде, где на улицах стыли горы снега, сосульки висели саблями, а по стенам комнаты полз иней, он научился в шапке есть, спать, жить. Он и блокаду себе представлял так — в виде шапки, которая туго обхватывает голову.
Снимешь — а разучиться как?
Шурка сел на ступеньку. Весеннее солнце успело поработать над ней.
Город лежал внизу, как рассыпчатая каша на донышке. Вроде все вперемешку, а в то же время каждое зернышко на виду. И лента из сахарного сиропа — река. Или это растопленное сливочное масло? К каше лучше масло, размечтался Шурка. Солнце пекло макушку. Таяли в небе облачка. Сливочные. Творожные.
Солнце добиралось до самого дна. Последний кусочек льда уже был похож на смыленное плоское мыльце, тоненькое и остренькое. Повернешься неосторожно — тут же вопьется в ребра. Словно крикнет: «Я здесь!»
Шурка прикрыл глаза. Подставил себя солнцу.
Чувствовал, как края его налились светом, жаром. Еще чуть-чуть — и он сам растает, сольется с облаками, птицами, травой. И тот зимний Ленинград — растает тоже.
— Эй ты! В шапке!
Шурка открыл глаза. Почтальонша смотрела на него снизу. К Лушиной избе дорожка карабкалась по холму, цепляясь за траву. Перед почтальоншей лежал последний подъем.
— Что расселся, как барин? Ты здесь живешь или не здесь?
В руке у нее белел треугольничек. Письмо!
Видно, тяжело ей с сумкой, пожалел Шурка. За день-то набегаешься.
— Я сейчас! — крикнул, спускаясь. Колени едва поспевали за ступнями.
— Ты в шапке не мерзнешь-то? — уставилась почтальонша. Слишком усталая, чтобы удивляться.
