Тем же маршрутом рыхлим землю обратно. Вдруг слышим: кто-то разговаривает. Уж не Иосиф ли грозится японскому небу? Обещает вернуться и ответить так, что мало не покажется.
Движемся на голос. Да, это он. Рука раздроблена, кровь течет. Рядом едва дышит другой наш товарищ. Укладываем их на шинели и тащим за рукава. Если мы еще интересны птицам, то они, видно, удивляются. Уж очень непросто не выдать себя и спасти других.
Наконец наша территория. Встаем в полный рост. Итоги такие: Иосифу совсем плохо, солдат мертв. Закрываем ему глаза, стоим молча. Прощай, друг! Дело наше такое, что погибнуть несложно. Сегодня — ты, завтра — кто-то из нас.
Трумпельдор уже не стонет, а чертыхается. Едва не разговаривает с раздробленной рукой. Почему, спрашивает, так получилось? Тело и ноги устояли, а ты сдалась врагу!
Потом Иосиф пропал. В смысле — ушел в себя. Мы его тормошим, а он молчит. Наконец открыл глаза и увидел врача. Услышал, что обезболивающих нет. Слишком много горя на одну войну. Столько морфия не бывает.
Трумпельдор не против. Говорит: «Режьте, буду терпеть». Представьте, слово сдержал. Еще дал пару советов. Все же кое-какой опыт у него имелся. Может, ампутаций не делал, но зубы рвал.
Так и завершили операцию — усилиями хирурга и раненого.
Значит, его война закончилась? Что ж, будем продолжать без него. Пусть он накупит тетрадок — и в бой! За право быть одним, другим, третьим. Кем угодно, но не мишенью для японских стрелков.
Я рассуждал так. Это генералу ущерб позволителен, а у младших чинов всего в комплекте. Одной рукой сжимаешь саблю, а другую подносишь к козырьку. Так что истории больше не будет. Если человек едва жив, то это сугубо личное. Посторонние тут ни к чему.
Всегда выходит наоборот. После того как Иосиф лишился руки, на него посыпались подарки. Он получил унтера и еще одного Георгия. Зачем ему это теперь? Только для того, чтобы надеть мундир с орденами и отправиться радовать детей.
Так будет лишь в том случае, если Трумпельдор выживет. А вот это — большой вопрос. Все же вообразим лучшее. Он окреп и уехал в Ростов. Издалека поглядывает: как там Давид? Смог ли он найти себя в мирной жизни?
О чем он будет мне писать? О том, что, как прежде, рвет зубы в Еврейской больнице. Впрочем, работа не спасает от мыслей. Смотришь в рот, а видишь Порт-Артур. Думаешь: все ли наши товарищи дожили до этого дня?
Под конец — что-нибудь умиротворенное. Мол, в целом живу неплохо. Можно сказать, «эйн давар». Все же мои пациенты бодры и здоровы. Значит, лечить правильней, чем воевать.
