И взялся за бутылку.
— Нагляделся за свой век, — подвинулся, однако, к столу отец. — Выпивал один не меньше, чем вы все, Дрозды…
— Мы из рода непьющих, — заметил дядя Игнат.
— А мы, выходит, из рода пьяниц?
— Да брось ты, Прокоп… Нам ли друг друга шпынять невесть за что…
Отцу это понравилось, и он начал хозяйничать за столом. Отрезал хлеба, накрошил огурцов и нарезал небольшими кусочками сало.
— Зачем все режешь? — снова перебил его дядя.
Отец поднял глаза, посмотрел на него. Пристально, долго. С какой-то затаенной хитринкой. Дядя Игнат не удержался. Потупил глаза, голову наклонил.
А отец обратился к матери:
— Садись, Хадора, к столу… Брат же в гостях, за колхоз будет агитировать…
Мать присела, ответила:
— Его дело.
— А наше — слева? — Отец поглядел в мой угол, где я учил уроки.
Дядя Игнат понял его взгляд и обратился ко мне:
— Ну, как ты там, колхозник, уроки сделал?
— Повторяю, — ответил я.
— Иди к столу, мы с тобой молочка выпьем, — позвала мать. Она будто почувствовала, что Игнат хочет говорить с отцом при всех.
Я подошел и сел рядом с матерью. Она налила мне кружку молока и подала большой ломоть свежего, хорошо выпеченного хлеба.
— Ну, давай поначалу выпьем, Прокоп, а потом уж… — не закончив мысль, предложил отцу дядя Игнат.
— Агитировать будешь? — переспросил отец.
— Посмотрим, стоит ли это делать…
— Гляди ты? — отец вытаращил глаза. — Что ж я, кулак какой?
— Нет! Подкулачник, — отрезал дядя Игнат.
— Ну, ты не кидайся такими словами…
— А ты не ходи по следам Макара Короткого.
— Вот оно что?
— Это же все село видит. — Игнат спокойно повернулся и протянул чарку к отцу, чтоб чокнуться. Момент был напряженный. Я пристально следил за ними. Отец поддался неуловимой минуте-желанию выпить и чокнулся. Не глядя друг другу в глаза, они выпили. Выпили, крякнули и начали закусывать.
Мы с матерью только смотрели на свое молоко. И хотя знали, какое оно было вкусное, холодненькое, свеженькое да еще с теплым хлебом, но ни пить, ни есть мы не могли. Кружки наши стояли на столе нетронутыми. Было не до еды.
Зорко наблюдали мы за мужчинами. Я знал, что после ночного собрания дядя Игнат будет обязательно говорить с отцом о самом главном, о колхозе, об отцовом положении в селе. Ночью тогда, когда я был на собрании и записывал в протокол все решения, дядя Игнат, помню, сказал мне такие слова: «С отцом твоим у меня особый разговор».
И я ждал этого разговора. Готов был ко всему: и на самые решительные заявления, и на самые активные действия. «Ну что, если отец не пойдет в колхоз, — думал я. — В школе меня засмеют. Более того, скажут: как же это ты не смог убедить родного отца. Будут склонять на каждом шагу. Могут даже по комсомольской линии проработать. Да, могут. Позор и стыд. Не знаю, куда мне тогда скрыться от всего этого».
