— Значит, вы полагаете, что поводом для убийства была ревность?
— Я думаю, да.
— Скажите, Инна Федоровна, вы не замечали в последнее время перемен в характере Войтовича? Может быть, у него появились провалы памяти, рассеянность, раздражительность?
— Да-да, вы совершенно правы, Гриша действительно стал более… агрессивным, что ли.
— И в чем это проявлялось? Он конфликтовал с сотрудниками?
— Нет, это видела, наверное, только я.
— Каким образом так получалось?
— Это проявлялось, когда он говорил о Женечке. Такая, знаете, ненависть в глазах появлялась, голос дрожит от ярости, руки трясутся. Мне прямо не по себе становилось. А с коллегами он всегда был мягким и корректным, ни разу голос ни на кого не повысил.
— А забывчивость, рассеянность? Не замечали?
— Нет, не замечала, врать не стану.
— И еще вопрос, Инна Федоровна. Вы все это рассказывали следователю Бакланову?
— Олегу Николаевичу? Нет, не рассказывала.
— Я могу узнать, почему?
Литвинова снова замялась. «Почему, почему, — зло подумала она. — Потому что Гриша тогда еще был жив и сразу же сказал бы, что это неправда. А сейчас уже не скажет».
— Видите ли… Это сейчас, когда Гриша покончил с собой, я верю, что он убил Женечку. А тогда не верила. Не хотела верить. Я столько лет его знала, мы дружили… Мне хотелось его выгородить. Я признаю, что была не права, и прошу у вас прощения.
— Ну, это вы у Бакланова прощения просить должны, а не у меня. Ложные показания — это нехорошо, Инна Федоровна, это дело подсудное. Знаете об этом?
Литвинова покаянно вздохнула.
— Но я ведь никому этим не навредила, правда? Если бы из-за моих показаний осудили невиновного или оправдали преступника — тогда, конечно, меня надо судить. А так… Гриша сам себе вынес приговор.
— Да, чуть не забыл, — спохватился Коротков. — Вы не помните, над каким проектом работал Войтович, когда все это случилось?
Это был удар ниже пояса. Коротков смотрел на нее спокойными ясными глазами, а она говорила ему какие-то ученые слова, называла пункты институтского плана работы и чувствовала, как внутри у нее все онемело от ужаса.
Пока Коротков опрашивал сотрудников лаборатории, в которой работал Григорий Войтович, Настя Каменская сидела в отделе кадров Института и смотрела личные дела сотрудников. Она отобрала сначала всех мужчин, потом отделила тех, кому было от сорока до пятидесяти пяти лет. Шитова определила возраст таинственного гостя между сорока пятью и пятьюдесятью годами, но осторожная Настя на всякий случай расширила возрастные рамки, прибавив по пять лет к нижней и верхней границе. Мало ли, как может выглядеть человек, если он следит за собой или, наоборот, болеет или ведет нездоровый образ жизни. И потом, Шитова — свидетель не особо надежный, если учесть, в каком она тогда была состоянии.
