— Мимо цели, доктор Фрейд! — засмеялся Бен. — У меня есть кое-какие основания считать себя мужчиной или кем-то очень похожим на него. Но мне надоело быть зрителем и ограничиваться простым наблюдением. Мне осточертела эта липовая объективность. Лицемерие — вот что она представляет в действительности. Я не в состоянии больще терпеть. Я не могу больше смотреть на разрушенные жилища и видеть груды изуродованных детских трупов.
— C’est la guerre![19] — промычал Иллимен в горлышко своей бутылки.
— Я знаю, что это — моя война, — продолжал Бен. — За последние шесть месяцев я тут везде побывал. И то, что я увидел, не только причиняет боль, но и приводит в ярость. Я дошел до такого состояния, что если не сделаю всего, что в моих силах, чтобы помочь патриотам, то просто-напросто возненавижу себя.
— Понятно, дружище, понятно, — снова вмешался Клем. — Мы все помогаем, как можем. Долорес помогает у себя в учреждении, мы с Зэвом строчим как сумасшедшие, и многое из того, что написано нами, печатается. Может быть, больше, чем пишешь ты, хотя это, конечно, объясняется тем, что мы известнее тебя. Важно, что написанное читают миллионы. Из винтовки ты можешь поразить трех, ну, четырех, если тебе повезет. Для того чтобы убить одного солдата, нужно несколько сот патронов. Печально.
— Значит, тремя — четырьмя фашистами будет меньше, — сказал Бен.
— Сдаюсь! — воскликнул Иллимен. — Если человек хочет покончить с собой, с какой стати я буду останавливать его?!
— Да он и не собирается умирать! — с ожесточением бросил Лэнг. — Он говорит, что хочет жить. Он думает… черт возьми, кому какое дело, что он думает?
Поймав на себе взгляд Долорес, Лэнг внезапно почувствовал раскаяние и ласково спросил:
— А что вы думаете, Долорес? Вы же испанка. Он хочет воевать за вас. По-вашему, он нужен? Может быть, он бесцельно хочет отдать свою жизнь?
— Если бы я верила в бога, — ответила Долорес, — я бы сказала: да благословит его бог! Могу лишь сказать… — Она не договорила и, вскочив со стула, подбежала к Бену и поцеловала его в щеку.
Блау покраснел, как девушка.
Когда Лэнг добрался от дома доктора Мортона до Юниверсити-плейс, было уже почти шесть часов вечера. Движение в Нью-Йорке, думал он, с каждым днем становится все сильнее, и наступит время, когда вообще будет невозможно ездить. Ну что ж, тогда он переедет жить на дачу, в Бокс Каунти.
Жена сообщила ему, что его секретарша Пегги О’Брайен, которую он год назад выписал из Голливуда, уже ушла. Энн сидела за пианино, разучивая сонату Скарлатти, но как только Лэнг открыл дверь, поднялась и быстро подошла к нему:
