— Сядьте, — сказал Лампьё, подойдя к скамейке. — Возле печки: там лучше, теплее. И потом — там вы не будете мешать мне работать.
— Да-да, — пробормотала Леонтина.
Она села и стала следить за тем, как он сначала накладывал дрова в печь, затем снял свою куртку и трико и начал вынимать на лопатке из печи готовые хлебы.
— Ну как дела? — спросил Лампьё после долгой паузы.
Леонтина наклонила голову.
— В такую погоду здесь хорошо, — добавил Лампьё.
— Здесь хорошо, — повторила она.
Теплые, приятные запахи пропитывали воздух: запах горящих сухих дров, запах свежеиспеченного хлеба… Леонтина глубоко вздохнула.
— Смешно… — сказала она. — Это мне напоминает мое детство…
— А-а… — рассеянно протянул Лампьё.
Он обернулся. Где-то часы пробили два удара, слабо прозвучавшие в ночной тишине.
— А другие не пришли? — спросил Лампьё.
— Кто — другие?
— Ну… за хлебом, — пробормотал он.
Леонтина взглянула по направлению к форточке.
— Но почему вы их ждете? — спросила она задумчиво.
— Я?
Она остановила на нем взгляд.
— Я их не жду, — сказал Лампьё. — Просто они иногда приходят… когда я здесь, конечно… А иногда и не приходят…
Он говорил медленно, останавливаясь на каждом слове, точно припоминая их по мере того, как произносил: он волновался, и нужные слова ускользали от него… Они с трудом, по одному, сходили с его уст…
— Вы мне не верите? — спросил он.
Леонтина ничего не могла ему ответить: она не знала. Зачем обратился он к ней с таким вопросом?
— Ладно, ладно, — проворчал Лампьё, делая вид, что снова принимается за работу. — Только…
Он оборвал фразу, которую собирался произнести, и тяжелое молчание, полное двусмысленности и недоговоренности, отделило его от Леонтины.
На другой день, придя в обычный час к Фуассу, он встретил там Леонтину, но эта встреча не произвела на него того впечатления, какого он ожидал… Он не чувствовал никого стеснения при виде Леонтины. Напротив, ее присутствие было ему почти приятно, оно даже как будто успокоило его. Однако что за дело было ему до этой женщины? Лампьё не смог бы этого объяснить. Дело было не в ней; или, вернее, оно было именно в ней, но косвенно, так как Лампьё думал не столько о самой Леонтине, сколько о том спокойствии, которым был ей обязан. Странное спокойствие… оно длилось весь день… и продолжало длиться. Он не понимал его. Единственно, что он сознавал, — это то, что теперь он чувствовал себя увереннее, зная, кто эта женщина, и не имея никаких оснований бояться ее.
