Он как будто перестал понимать ее смысл… А между тем она была полна смысла… страшного смысла… «На него наложат лапу»… На него — на Лампьё. Почему бы нет? Разве он забыл про свое преступление? Нет, не забыл — он просто о нем не думал… или почти не думал. Его тягостные мысли порождались не столько воспоминанием об убийстве, сколько воспоминанием о веревочке и смутной мыслью о причастности к этому делу Леонтины… Возможно ли это? Могут ли убийцу не терзать угрызения совести? Однако, Лампьё не испытывал этих терзаний: он не знал еще, что представляют собой угрызения совести… Сначала, в первые два-три дня после убийства, к чувству страха у него примешивалось своего рода удивление. Потом страх заполнил его целиком. Но в то же время его не покидала неопределенная надежда, что до него не доберутся, если он ни в чем не изменит своего образа жизни. Ему казалось, что, по какому-то молчаливому соглашению, совесть не нарушит обычного хода его жизни… Считая, что с этой стороны ему опасаться нечего, Лампьё направил свои мысли в другую сторону: он стал бояться, как бы его не выдала невольная свидетельница; и все его заботы сосредоточились на том, чтобы этого избежать.
«Если на меня наложат лапу, — чуть не вслух повторял он, — наложат лапу…» Эта мысль была невыносима. Казалось, будто кто-то неведомый преследует его, насмехается, издевается над ним за то, что он поджидает Леонтину, не отдавая себе отчета в последствиях встречи с ней. Чего он хотел? Чтобы она выдала его? Конечно, именно она была та женщина, на которую намекал Фуасс. Неужели Лампьё не чувствовал, что она — его злейший враг? Без сомнения, чувствовал, сознавал, больше того: был убежден в этом. Но к ужасу у него примешивалось какое-то непостижимое удовольствие — и он был бессилен отделить одно чувство от другого. Он смаковал их оба с каким-то мрачным наслаждением.
Если бы Леонтина пришла сейчас, Лампьё, несомненно, признался бы ей во всем. Дверь лавки, которую он приотворил, открывала перед ним более обширное поле зрения. Но Леонтины не было видно. Его охватило раздражение, возраставшее по мере того, как время шло, не принося ему ничего, кроме неясных и отдаленных звуков да изредка — свистков паровоза, тянущего вагоны через бульвар Сен-Мишель к рынку… Не застряла ли Леонтина в каком-нибудь баре? Или, может быть, она наблюдает за тележками, подвозящими к ларькам груды овощей? Лампьё представлял себе, как она, такая слабенькая, стоит среди толпы и смотрит невидящим оком на волнующийся людской поток. Что, кроме этого потока, могло заинтересовать ее?.. И к раздражению Лампьё примешивалась своего рода ревность — горькая, смутная, угрюмая… В самом деле: с тех пор, как он увидел Леонтину и уверился в том, что именно она каждую ночь бродит перед пекарней, ему стало казаться, что эта девушка ему принадлежит. Чувство, которое он не анализировал, внушало ему мысль о каких-то правах на нее. Он еще не имел этих прав, но считал их неоспоримыми, потому что, не соверши он преступления, разве поддалась бы Леонтина странному влечению, которое ею овладело? Конечно нет. Но почему же в таком случае она и сегодня не совершает своего таинственного обхода?.. Почему?..
