Но Леонтина не показывалась, и Лампьё задавал себе тревожный вопрос: не предвосхитила ли она его мысль и не осуществила ли ее? Он пришел в ужас. Но спохватился и, бросив сигарету и машинально закурив другую, пошел по улице. Там, несколько дальше, был бар. Он заглянул в него, потом пошел дальше, заглядывая во все кабачки, встречавшиеся ему по пути… Так бродил Лампьё по кварталу, останавливаясь у входа в каждый погребок. Он все больше и больше думал о Леонтине и мрачно упрекал себя за то, что сам заставил ее уйти.
Пусть она — такая же, как те презренные, которые бродят здесь по улицам: Лампьё это больше не смущало. Он забыл свое естественное отвращение, не чувствовал больше ни ревности, ни злобы. Что ему до этого позора? Он готов все простить Леонтине, все вынести, ни в чем ее не упрекать, не делать ни малейшего намека. Тем более что он сам был причиной возврата Леонтины к прежней жизни: в этом от чувствовал себя перед ней виноватым — и строго осуждал себя.
В конце концов, возводя на себя тысячи обвинений и как бы намеренно их преувеличивая, Лампьё потерял всякий контроль над собой. Куда он ни направлял шаги, он не находил Леонтины. Ее нигде не было. Сколько ни бродил он, сколько ни останавливался перед гостиницами и барами — к нему подходили другие девушки, но не та, которую он искал. Он молча отстранял их. Эти девушки, которые уже несколько раз с ним встречались, узнавали его и не проявляли настойчивости. Они предоставили ему продолжать его странный обход, не обращая на него ни малейшего внимания. И, видя, как они удаляются, Лампьё говорил себе с бесконечным отчаянием, что никто, никогда не будет уже им интересоваться.
Это привело его в состояние крайней растерянности, и он мучительно ощутил свое полное одиночество. К чему дальнейшее упорство? Лампьё был неспособен более на какое бы то ни было сопротивление. Он бродил по панелям, заходил в пивные, садился, вставал, уходил. Часы пробили полночь. Потом — половину первого. Открылись ночные кабачки… Лампьё не замечал ничего.
…Иногда, впрочем, в погребках, в которые он заходил, Лампьё видел людей, сидящих за столами со своими бокалами. Он не понимал, откуда эти люди. Зачем они смотрят на него, когда он подходит к прилавку и одним духом выпивает стаканчик рому? Он подозревал, что эти люди знают, где Леонтина. Он выпивал второй стаканчик, потом третий… Переходил из одного заведения в другое, сохраняя подспудную уверенность, что все знают, где находится Леонтина, и нарочно не говорят ему об этом. Эта уверенность возрастала, и Лампьё пришел к заключению, что ему придется перенести еще тысячи терзаний, прежде чем он встретит Леонтину. Мысль, что она была всего-навсего публичной женщиной, встала перед ним особенно отчетливо. Лампьё вовсе не скрывал этого от себя. Он не отгонял от себя этой мысли, наоборот — углублял ее с каким-то суровым отчаянием и с бесстыдным наслаждением… В его глазах никакой позор не был достаточно велик. Разве эти люди не сознавали это так же, как он? Лампьё долго всматривался в них. Старался определить: кто они? Это были рабочие рынка, которым Леонтина, как и другие девушки, несомненно, предлагала себя.
