умереть, состоит в том, что она занимается самыми общими проблемами, которые только можно придумать, и в нашем мире одни проблемы всегда будут более общими, чем другие, независимо от их характера. И тот, кто объявляет себя противником метафизики – например, последователь натурализма, – тоже является метафизиком, поскольку его позиция непременно основывается на метафизических предпосылках и имеет метафизические следствия. Другими словами, невозможно просто взять и избавиться от метафизики, как избавляются от ошибочных представлений.
Многие философы мечтают о конце философии. Адорно пишет, что в совершенном обществе философии бы не существовало. На самом деле это мечта о состоянии, в котором нет той фрустрации, которая и порождает философию. Витгенштейн пишет, что ясность, к которой стремится философия – это ясность, благодаря которой философские проблемы просто исчезнут, так что можно будет наконец успокоиться и перестать философствовать. Витгенштейн гораздо ближе к античным философам, чем ему самому казалось. Для стоиков цель философии состояла в безмятежности ума (атараксии) и внутренней свободе (автаркии). Терапевтическая философия Витгенштейна, в сущности, служит тем же целям. Когда он пишет, что цель философии заключается в прояснении мыслей, он тем самым возвращается к философии в том виде, в каком она существовала за тысячи лет до него. Витгенштейну так и не удалось достичь ясности и покоя ума. Последние заметки к работе «О достоверности» были записаны за два дня до смерти философа, в конце апреля 1951 года. Левинас утверждал, что самое лучшее в философии – это неудача. Благодаря неудаче философия остается открытой. Витгенштейн был как раз таким философом, который оставался открытым до последнего.
Мы испытываем тягу к глубине, к тому, что сулит нам полное понимание бытия и дает толчок к развитию. И тем сильнее оказывается разочарование, когда философ пытается разрушить метафизический воздушный замок. Однажды я получил письмо от человека, который прочел написанную мной книгу «Философия скуки». Работа ему понравилась, но он заметил: «Одна вещь мне показалась непростительной. Читая главу о Хайдеггере, я с каждой страницей наполнялся счастьем – иначе говоря, я становился все больше христианским мистиком лучшего толка, – думается мне, я долгие годы не читал ничего настолько прекрасного, но вот я дочитал до страницы 136, где Вы внезапно и без всякого предупреждения опрокидываете ведро, которое только что наполнили светом…» Мне неоднократно поступали жалобы на то, что в моих книгах слишком много негатива и критики, что я ограничиваюсь описанием того, как
