В один прекрасный день, пользуясь очередным затишьем, сидел я на зеленом ящике из-под снарядов и, греясь в лучах закатного солнца, наслаждался своим «Петром Первым».
Деревянные ящики еще хранили дневное тепло, и я нежился, как старая кошка в зимний вечер у печи.
Лето только начиналось, короткий северный день не мог противостоять вечерней прохладе.
Безотчетно подняв голову, я увидел приближавшуюся Нелидову. Не знаю почему, я опять уткнулся в книгу, делая вид, что увлечен чтением. Но нутром я чувствовал малейшее ее движение.
Она поравнялась со мной, задорно улыбнулась и, по-детски вытянув шею, заглянула в книгу.
Тень ее упала на страницы, я поднял глаза, и наши взгляды встретились.
Мне тогда почему-то показалось, что у нее голубые не только зрачки, но и белки.
— А-а, Алексей Толстой! Мой любимый писатель, — улыбнувшись, проговорила она, потом выпрямилась, сцепила руки за спиной, закинула голову кверху, совсем как ученица у доски, и, устремив взгляд в небо, начала скороговоркой: — «Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезали Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, — вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик».
Закончив абзац, она лукаво посмотрела на меня и весело рассмеялась.
Этот отрывок и я помнил наизусть. Едва Нелидова закончила, я вскочил, тоже встал в позу ученика и продолжил:
— «Чада прыгали с ноги на ногу, — все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка.
— Дверь, оглашенные! — закричала мать из избы…»
Проговорив все, что помнил, я смолк, но Нелидова продолжала:
— «Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем. Страшнее всего блеснули из-под рваного плата исплаканные глаза, — как на иконе. Санька отчего-то забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам…»
В глазах Нелидовой искрились смешинки, на лице играла улыбка, и вся она была такая обольстительная — глаз не отвести.
Дальше я наизусть не помнил, поднял в знак поражения обе руки и опять примостился на ящике из-под снарядов.
— Разрешите и мне присесть, товарищ старший лейтенант? — обратилась она ко мне, соблюдая армейский этикет.
Не знаю почему, но, прежде чем ответить, я украдкой огляделся по сторонам…
