А поезд уже разогнался!
Мы бежали и с замирающим сердцем следили за полковником, так внезапно оказавшимся перед лицом смертельной опасности.
Еще немного — и промчался последний вагон. Мы видели, как Хведурели, стоя на цыпочках, прижимался подбородком к стеклу вагонной двери.
И вдруг — крик!.. Люди на платформе ринулись вперед.
Я тоже побежал вслед за всеми, еле переставляя непослушные, подкашивающиеся ноги… …Поезд уже остановился.
Из вагонов, тесня и толкая друг друга, выскакивали взволнованные пассажиры и сломя голову бежали к концу состава.
Когда я добрался до последнего вагона, там стояла толпа.
…На земле, между рельсами, я увидел кровавое месиво.
В глазах у меня потемнело…
Не помню, кто оттащил меня от того места, не знаю, кто привел и усадил на низенькую каменную ограду.
Незнакомые люди вокруг меня о чем-то горячо спорили…
А передо мной все стояла жуткая картина: толпа вокруг, а на железнодорожном полотне, между рельсами — окровавленное, изуродованное тело.
Ничего другого я не видел и не слышал…
Не помню и того, как очутился в комнате Хведурели.
Я сидел на его жесткой кровати, а передо мной на стульях — четверо из тех офицеров, вместе с которыми я провожал полковника на станцию.
У стены валялся искореженный фибровый чемодан.
Я долго не мог прикоснуться к нему, хотя очень хотелось заглянуть в «тайник» друга.
В конце концов я пересилил себя и приподнял крышку. Вперемешку с бельем, мыльницей, бритвенным прибором и какими-то другими личными вещами там лежали кем-то торопливо запихнутые окровавленные листы бумаги, исписанные сжатым четким почерком.
Смерть есть смерть. Но смерть на фронте — дело обычное, даже в какой-то степени закономерное. Не раз и не два на моих глазах умирали люди. Но ни одна из фронтовых смертей не потрясла меня так, как эта…
Прошло пять лет, прежде чем я решился открыть чемодан Хведурели, который с общего согласия всех его сослуживцев забрал с собою. Читая уже пожелтевшие страницы объемистой рукописи, обнаруженной в нем, я понял, что это был дневник моего друга.
В дальнейшем, когда я восстановил в памяти все то, что слышал от него в незабываемые дни наших встреч, мне стало ясно, что его устные рассказы были несколько отшлифованным и более подробным изложением написанного.
Видимо, мой фронтовой друг все время думал о пережитом и мысленно оттачивал все то, что когда-то было им записано по горячим следам событий.
Сопоставляя услышанное и прочитанное, я в какой-то мере определил своеобразие письма друга, стиль, характер и интонацию его повествования, Я пытался сделать то же самое и с другими, не известными мне доселе записями, с теми, которые показались мне наиболее интересными.
