— Во какой! — сказал Федька. — Черт болотный!
— С лица, брат, не воду пить, — сказал Сорока. — А солдат-то он, видать, исправный.
Верно, одет он был, солдат, чисто, опрятно как-то. Все на месте, все пригнано, подобрано, подтянуто. И стоял хорошо, легко, свободно, а без вольности, как надо, по уставу: грудь вперед, голова вверх, руки по швам.
— Сразу скажешь: старый солдат, — заметил Сорока. — Выправка-то настоящая.
— Имя? — спросил комиссар.
Солдат, глядя прямо перед собой, ответил коротко и четко:
— Степан.
— Отчество?
— Гаврилыч.
— Из мобилизованных? Крестьянин?
— Точно так.
— У белых давно?
— Никак нет.
— В империалистическую ходил?
— Точно так.
— На каком фронте-то был?
— На австрийском.
— Так. Вот что, Степан Гаврилыч, дело у меня до тебя.
— Рад стараться.
— Ты это брось «рад стараться». У нас так не полагается. Лучше скажи ты мне вот что: прибыли тут на ваш участок новые какие части?
Солдат испуганно моргнул.
— Не могу знать.
— Брось! — сказал комиссар. — Не дури! Не хочешь говорить — так и скажи! А то «не могу знать»!
Солдат молчал.
— Так как же?
Солдат вдруг быстро огляделся. Наклонился к комиссару.
— Точно так. Три полка.
— Именно?
— Двадцать пятый пехотный, офицерский и потом… этот…
— Третий пластунский?
— Третий пластунский.
— Значит, так, — сказал комиссар. — Все правильно. Ну, брат, спасибо.
— Рад стараться.
— Опять «стараться». — Комиссар улыбнулся. — А крепко это в тебе сидит, — сказал он. — Видать, долго муштровали. Сколько годов?
Солдат, глядя на него, тоже улыбнулся. И вдруг, сразу как-то, все солдатское ушло, сгинуло, точно и не было. Стоял перед комиссаром мужик, умный мужик, умница.
— А без малого, считай, десять лет, — негромко сказал он. — Четыре — на действительной, да вот шестой — на войне.
И опять сухой треск вереска под ногами коней и гулкий говор ночного леса.
И опять за каждым деревом, за каждым кустом чьи-то глаза: то ли белые, то ли волки. «Пальнуть бы! — думает Федька, засыпая. — Пальнуть бы раз — знали бы, как подглядывать!» Но никто не стреляет. Трещит вереск. Шумит лес. Бойцы дремлют, покачиваясь в седле. Но Тишина. Глушь.
— Заснул?
Федька вздрогнул. Открыл глаза.
— И не думал!
Думать-то, пожалуй, не думал, а заснуть-то, должно, заснул. Шли-то лесом? Лесом. А вот глянь-ка! Нету леса. Поле. Темное ночное поле и где-то близко огонек. Когда из лесу-то вышли?
— Вона! — сказал Сорока. — Уж мы тут час как стоим!
Подошел Потапов, комвзвода.
— Пошли!
— Есть! — Сорока спрыгнул с тачанки. Надел шапку. Достал наган. — Так помни, — сказал он. — Не разговаривать. Не курить. Не спать.
