Федька | страница 21

Не договорил. Встал. Потянулся так, что кости хрустнули.

— Спать, ребята! Поздно!

И вдруг насторожился: из темноты донесся не то хрип, не то всхлип.

— Федька, ты?

— Я…

— Чего?

— Степана жалко…

— Эх, брат! — Комиссар взял Федьку за плечо, потянул к себе. — Жалеть — это последнее дело. Человека — его не жалеть, его любить надо. Любить человека надо, Федор.

— Так и беляк — человек, — сказал Федька.

— Ну, какой он, беляк, человек? — сказал комиссар. — Хуже волка.

— Хуже! — сказал Сорока. — Я волков-то знаю!

— То-то! — сказал комиссар. — Ну, ладно, товарищи! Спать!

В эту ночь трудно было уснуть. Было душно. Полыхали зарницы. Глухо перекатывался гром. Казалось — сейчас хлынет ливень, потоп: тучи стояли низко, как потолок.

Сорока и Федька лежали рядком. Шепотом переговаривались.

— Хоть бы меня взять, — говорил Сорока. — Я волка-то иной раз, может, и пожалею. А беляка, кадета — не пожалею. Никогда. Ни в жисть. Да ты у него, у гада, спроси: много он нашего-то брата жалеет? Как кошка мышку. Когда у меня кадеты старшего брата, Герасима, взяли, мать за ними на коленях ползком ползла до самых до ворот. Хорунжий поглядел на нее и говорит: «Жалко, — говорит, — тебя, старую. До кладбища-то ползти далеко». Повернулся к есаулу: «Уважить ее, что ли?» — «Можно, — говорит есаул. — Уважить можно. Отчего не уважить?» Поставили Герасима к забору и тут же, у матки на глазах, и порешили. Уважили.

— И у меня тоже, — сказал Федька. — Пришли они за батей, а он на реке под мостом сидел, ховался. А Гришка-то и говорит: «Вот он, — говорит да как развернется, да как даст ему. — Это, — говорит, — за мельницу. А за коня… — У Федьки голос дрогнул: — а за коня, — говорит, — особо…»

— Какого коня?

— У них в армию коня забрали, Бурана.

Мишка заворочался, заворчал:

— Спать надо. А они тары-бары. Угомону нет.

— И то, — сказал Сорока. — Спать надо.

Но через минуту он опять выглянул из-под бурки.

— Дома-то кто? Мать?

— Мать.

— А у меня, брат, никого. И хату спалили. Чисто. Уснули они под утро.

И только они уснули, как степь дрогнула от удара: захваченный буденновцами бронепоезд шарахнул по мосту.

Шли боевые дни.

Бой шел весь день. Красные наседали. Белые отбивались. Отбивались угрюмо, упорно, цепляясь за каждую кочку, за каждый пенек.

К вечеру бой затух. Стало тихо.

— Так, — невесело сказали в селе. — Отбились, значит.

Вдруг ночью, без выстрела, белые снялись, ушли.

— Это чего? — сказали в селе. — Это, значит, как понимать?