Поскольку, как мы установили, индивидуальные склонности переживали владельца, скромный сообщал:
Я был, и нет меня.
Вот суть моей жизни и моей смерти.
Богатый же провозглашал:
Здесь покоится СТАВИРИЙ.
Он был призван карать, хотя и не добивался этого.
Он мог бы запять высокую должность в любой сенатской декурии, но не захотел этого.
Набожный, храбрый, верный, он вышел из ничтожества, а оставил после себя тридцать миллионов сестерциев и никогда не желал слушать философов.
Будь здоров и подражай ему.
Не удовольствовавшись сказанным, богатый Стабирий приказал высечь над своей эпитафией солнечные часы, чтобы уж несомненно привлечь внимание прохожих. Сочинитель взывал:
Путник!
Сколь ни спешишь ты к цели своего странствия,
этот камень просит, чтобы ты обратил на него взгляд и прочел написанное:
«Здесь покоятся кости поэта МАРКА ПАКУВИЯ».
Это все, что я хотел тебе сообщить.
Прощай!
Некто весьма скрытный предупреждал:
Мое имя, происхождение и состояние, то, кем я был, и то, чем стал, да не будет тебе известно.
Замолкнув навечно, я превратился в горстку праха и костей, в ничто!
Явившись из небытия, я вернулся туда, откуда пришел.
Мой жребий ждет и тебя. Прощай!
Тот, кто был всем доволен, восклицал:
На этом свете я славно пожил!
Моя пьеса закончена. Да и ваша близится к концу. Прощайте! Рукоплещите!
А на могиле девочки, бедняжки, ушедшей из мира в возрасте семи лет, чья-то рука, должно быть отцовская, начертала:
Земля! Не дави на нее!
Ведь она тебя не обременяла!
Эти мертвецы, так цеплявшиеся за жизнь, к кому обращали они свои посмертные призывы? Чье внимание старались они привлечь, подобно куртизанкам, постукивающим по оконному стеклу, чтобы заставить прохожих обернуться? С кем эти духи желали незримо общаться? Кто беззаботно проходил мимо, не видя их и не слыша?
То был цвет римского общества, все молодое, красивое, изысканное, богатое и аристократичное, чем блистала империя. Виа Аппиа — это Лоншан античности. Но этот Лоншан длится не три дня, а круглый год.
К четырем часам пополудни, когда спадает зной и притушенный солнечный диск клонится к Тирренскому морю, а тени сосен, каменных дубов и пальм вытягиваются с запада на восток; когда сицилийский олеандр отряхивает дневную пыль под первыми порывами ветерка, срывающегося с голубоватых вершин горной гряды, над которыми высится храм Юпитера Латиариса; когда индийская магнолия поднимает к небу все цветки, словно чашечки из слоновой кости, готовые принять в себя ароматную вечернюю росу, а каспийский лотос, пережидавший полдневный жар во влажном лоне озера, всплывает на поверхность, чтобы всеми лепестками впитать свежесть ночи, — вот тогда из Аппиевых ворот выступает своего рода передовой отряд местных прелестников: троссулы, «троянские юнцы», меж тем как обитатели предместья, тоже раскрывшие двери навстречу вечерней прохладе, готовятся произвести смотр великолепной публике, усевшись на принесенные из домашних атриев стулья и кресла, прислонившись к каменным столбикам, что служат подножкой для всадника, садящегося на коня, или полулежа на округлых скамьях, приставленных к жилищам мертвых для вящего удобства живущих.
