Жаль, подумал Объемов, что не слышит Анна Дмитриевна Грибоедова. Она как-то неожиданно задремала, прислонившись головой к окну. Очки-улитки готовились соскользнуть с кончика носа, как с наклонного сучка. Самому ему не хотелось спорить с импозантным, легко переориентировавшимся с Ленина на Дракулу Фимой. Он даже засомневался, а вдруг это какой-то другой гостиничный боров чуть не задавил Олесю тяжелым, как унитаз, пузом? И еще: о Ленине ли читал в далекие советские годы стихи Фима на молдавском языке в залах, где никто, кроме него, не знал этого языка? (Некоторые лингвисты утверждали, что он произошел от блатной латыни.) Вдруг он просто материл вождя мирового пролетариата и советскую власть? А доверчивые слушатели ему бурно аплодировали. А сейчас Фима — депутат молдавского парламента — рассказывает на встречах с избирателями, как дурил русских лохов…
— Зачем нас везут в аэропорт? — спросил Объемов, возвращая коньячную фляжку.
— Скорее всего, на них повесили заключительный банкет, — объяснил Фима. — Но вообще-то, малая авиация — хорошее дело, за ней будущее. Надо посмотреть, какая там полоса.
— Зачем? — удивился Объемов. — У тебя что, есть личный самолет?
— Люди из Трансильвании раскопали интересные документы в монастырских архивах. Хотят видеть меня немедленно. Если полоса готова, они пришлют за мной самолет. Два с половиной часа — и я в Брашове, в замке Дракулы.
— К чему такая спешка?
— Я спросил, — пожал плечами Фима, — они ответили: «Дракула все делал быстро».
— Как Ленин, — ляпнул Объемов.
— Даже быстрее, — усмехнулся Фима.
Откинувшись в автобусном кресле, глядя на аристократически прогуливающихся по убранным белорусским полям аистов и народно путающихся у них под ногами грачей, Объемов подумал, что все эти годы он недооценивал товарища, не придавал значения однажды вскользь произнесенной им по какому-то незначительному поводу фразе: «Жизнь — это результат». Сегодня результат был налицо. За Фимой потомки графа Дракулы были готовы прислать самолет, а Объемов на десятилетнем «додже» собирался пилить через всю Белоруссию в свой разваливающийся дом в нищей деревне Невельского района Псковской области.
И аплодировали на конференции Фиме сильнее, чем Объемову, — почти как в советские времена, когда он читал в домах культуры стихи о Ленине. Особенно понравились местной и приглашенной творческой интеллигенции слова Фимы о том, что русский язык уходит, чтобы никогда не вернуться. Но мы, успокаивающе подмигнув Объемову, смягчил он угрюмый прогноз, литераторы разных национальностей, жившие в СССР, обречены доживать с этим языком, как с хомутом на шее, потому что творили, существовали в его среде в свои лучшие годы. Нам поздно переучиваться. Мы пленники, притороченные к стремени умирающего всадника на издыхающей лошади. Фиму, похоже, увлекла конная тема. Неужели держит лошадей, подумал Объемов. Но следом за нами, продолжил оратор, идут поколения, которым русский язык не нужен. Они не будут его изучать даже не потому, что он для них генетически неприемлем, как язык поработителей, а потому, что никто никогда не изучает язык проигравших и побежденных. Когда народ теряет волю и энергию, язык вырождается, превращается в одолеваемого рассеянным склерозом, забывающего собственное имя старика маразматика. У русского языка за пределами России будущего нет. Проблематично его будущее и в самой России — на территориях, населенных другими этносами. И все-таки я, завершил выступление Фима, буду до конца своих дней любить русский язык, говорить на нем и верить в его победу, как верили в нее советские люди в сорок первом году! В разгромившей фашистскую Германию армии команды отдавались на русском!
