Кумир вернулся в свой Копенгаген, ехиден, стрижен и большеглаз; а ты тут слушаешь Нину Хаген и Диаманду ещё Галас, читаешь Бродского, Йейтса, Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и всё надеешься просветлиться, да не выходит же ни черта – всё смотришь в лица, в кого б залиться, сорваться, голо ву очертя.
Влюбиться – выдохнуть как-то злобу, что прёт ноздрями, как у быка: одну отчаянную зазнобу – сто шуток, двадцать три кабака, – с крючка сорвали на днях; похоже, что крепко держат уже в горсти; а тот, кого ты забыть не можешь, ни «мсти», ни «выпусти», ни «прости» – живёт, улыбчив, холён, рекламен и любит ту, что погорячей; благополучно забыв про пламень островитянских твоих очей.
Ты, в общем, целую пятилетку романов втиснула в этот год: так молодую легкоатлетку швыряет наземь в секунде от рекорда; встанешь, дадут таблетку, с ладоней смоешь холодный пот; теперь вот меряй шагами клетку своих раздумий, как крупный скот, мечись и громко реви в жилетку тому, кто верил в иной исход.
Да впрочем, что тебе: лет-то двадцать, в груди по жар, в голове фокстрот; Бог рад отечески издеваться, раз уж ты ждёшь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огрёб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой – тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой.
Пока же прыгай, как первогодок, вся в чернозёме и синяках: беги ловушек, сетей, разводок; все научились, ты всё никак; взрослей, читай золотые книжки, запоминай всё, вяжи тесьмой; отрада – в каждом втором мальчишке, спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и вещам.
Ты перестанешь жить спешно, тряско, поймёшь, насколько была глуха; с тебя облезет вся эта краска, обложка, пёстрая шелуха; ты сможешь сирых согреть и слабых; и, вместо модненькой чепухи —
Когда-нибудь в подворотне лабух споёт романс на твои стихи.
