, все закончилось хорошо.
— Ну… почти, — произнес он, поднес мою ладонь тыльной стороной к своим губам и поцеловал. — Через шесть недель умер отец. Неожиданно гной пошел в мозг.
— Ох, Джакомо! — Я бросаюсь ему на шею.
Он наклоняет ко мне голову, я целую его щеки. Я ловлю себя на том, что плачу из-за него, мои слезы в конечном итоге смешиваются с его слезами. Я познала, что такое горе, мне приходилось успокаивать свою мать.
— А ваша матушка… ей пришлось второй раз выходить замуж? — поинтересовалась я, когда он взял себя в руки.
— Моя мама в двадцать пять лет осталась вдовой с шестью детьми. Ей пришлось зарабатывать нам на жизнь. — В словах его звучала горечь, только я не могла понять: он злится то ли на нее, то ли на сложившиеся обстоятельства. — Она стала актрисой и — все еще будучи достаточно молодой и невероятно красивой — пользовалась большим успехом. Через год она уехала в Санкт-Петербург, а потом приняла пожизненный ангажемент в Дрезден.
— И кто же тогда вас воспитал? — спросила я, ощущая за него тревогу.
— Моя бабушка, Марция. Каждые несколько лет мама возвращалась в Венецию, ослепляя своим появлением, но именно бабушка заботилась обо мне. Она умерла десять лет назад. Когда это произошло, мама продала дом со всей мебелью и вещами. Тогда мне было восемнадцать — уже взрослый мужчина, но я болезненно переживал эту утрату. Я вылетел в трубу. Я не был готов потерять свой дом и отправиться жить в меблированные комнаты.
— Господи Боже! — вздохнула я, понимая, на какие несчастья — по крайней мере некоторые из них — Джакомо намекал мне в кабинете моего отца.
Мы медленно побрели назад на площадь в полном молчании. Джакомо хотел показать мне свой дом, но при этом он стал задумчив и печален. Я взяла его за руку, чтобы поддержать.
Через пару минут мы миновали восточную сторону церкви Сан Самуэль.
— А здесь… — Джакомо широким жестом обвел окрестности, вновь становясь, как прежде, веселым, — прошла моя яркая — хотя и короткая — карьера священника!
— Нет! — не поверила я.
— Да, мой ангел, — ответил он, театрально осеняя меня знамением. — Моя судьба — быть величайшим проповедником столетия. Так полагали мои мама и бабушка, когда — в пятнадцатилетнем возрасте я изучал богословие в Падуе — мне выпала честь произнести проповедь прямо здесь на кафедре.
Он увидел кучу пустых овощных ящиков у закрытой лавки, схватил один из них, поставил наземь и театрально на него взгромоздился. Ящик не мог выдержать его вес больше секунды, и Джакомо поспешно спрыгнул. Я весело засмеялась: какой же он потешный.
