Димка кемарил в углу… Вера бойко торговала…
От нее едва уловимо веяло предательством.
Я очнулся от звука собственного голоса… Как отвратителен он был! Я кашлял и плевался словами. Зверь сцеживал яд. Всё было наполнено им… Всё казалось мелким, ненужным… в прорехах! Жизнь, сшитая из ветоши, расползающаяся по швам… Мышиная любовь… игрушечное коварство… Всё… Всё! Всё не настоящее!!
И тогда я оскорбил их по-настоящему… вычурно и грязно.
Я сказал: «Профурсетка от бога и Чмо с большой буквы — идеальная пара!» и хмыкнул, довольный своей шутке.
Мне всё казалось, что я говорю в пустоту, что до них не доходит мой яд… Оказалось — доходит.
— Пошли, — сказал Димка.
Я, пошатываясь, встал.
Димка взял ломик, что валялся в углу.
«Зачем он здесь, — подумал я, — чего им открывать? Картонные ящики с шампанским или полиэтиленовые с пивом?»
(«Если на сцене валяется ломик, он обязательно что-нибудь проломит» — не Чехов).
Мы вышли.
Димка мне стал неинтересен… как, впрочем, и его благоверная.
Я повернулся к нему спиной… лицом к дому… Мне нужно было домой.
Я ничего не успел уже в этой жизни. Даже испугаться…
У этой каменной красы
екает пылкое сердце мое.
— Так слушайте, слушайте ангелы, мою последнюю песнь о любви. Только вам, невинным и не виноватым, я пропою о ней… чье имя вам так нравится слышать.
А дальше я замолчу навсегда!
И если у вас, ангелы, найдутся какие-нибудь трубы, — трубите, милые, трубите, раздувая щеки и тараща глаза!.. Арфы, флейты, балалайки, барабаны — всё тащите сюда! Мы устроим настоящий концерт в память об этой священной суке!
Мы не будем скулить и плакать… Не для того мы собрались вместе. Мы будем веселиться! И пусть наш грохот и смех разбудят любого, даже самого распоследнего сухаря, надевшего непробиваемый панцирь! Пусть слышат все, какие гимны поются во славу ее!
И вдруг я услышу:
— А зачем их будить, маэстро? Да еще, извиняюсь, какими-то гимнами…
«Черт, — подумаю я, — это кто у нас тут такой любознательный… Что за ирония в сферах небесных? Здесь все должно струиться, колыхаться и петь самым возвышенным образом! А иначе — как?»
Кто-то нарочно сбивал меня с высокого стиля. Причем, этот кто-то явно не их поля ягодка.
Я оглядел сорванцов, сидящих передо мной…
Ну? И где эта «ягодка»? Сидят… все одинаковые, в белых одеждах. И улыбаются! И что самое удивительное, — по доброму улыбаются… Может, мне это почудилось?
И я завопил, желая перебороть сомнения, доставшие меня еще там, на земле! Я заговорил страстно, устремив свой взгляд в никуда… Я боялся, что меня вновь перебьют… Я говорил на вдохе, как читают молитву, свои последние и главные слова.
