— Напрасно ты думаешь, что я хочу пересаживаться на ваш ряд, — холодно сказала она.
— Но ведь ты поссорилась со своими? — упрямо настаивал Лерчик.
— Это не твое дело. И, пожалуйста, не допытывайся про нашу тайну. Все равно ничего не скажу.
Она попала точно в цель. Лерчик обиженно закусил губу, отвернулся.
— Карточку можешь взять обратно.
Пуговкин окончательно понял: хитрость его не удалась. Он поднялся с уютного зеленого диванчика.
— Спасибо! Оставь себе!
Когда за ним захлопнулась дверь, Валя снова опустилась на диванчик и задумалась. Почему они такие жестокие? Неужели и сегодня не захотят разговаривать? Совсем неумно с их стороны. Ведь она могла со зла все рассказать Пуговкину. И Андрюшкиных пачек не испугалась бы. Но она ни словечка не сказала, ни одного словечка… Ладно, пусть дуются. Валя послюнявила завиток волос и накрутила его на палец. Пусть. Но и она первая ни за что теперь не подойдет. Что, у нее гордости, что ли, нет!
И действительно, на уроках она сидела с неподвижным, будто каменным лицом, а после звонка на переменку сама старалась поскорее уйти из класса.
Но как трудно все же было играть эту роль! По многим признакам она угадывала, что ребята чем-то возбуждены. У них безусловно что-то случилось. Вале так хотелось узнать! Однако о ней словно забыли, словно ее не было в классе. И, оскорбленная невниманием, она молча переживала обиду.
На последней переменке в коридоре ей встретилась Валя-толстенькая. Она с аппетитом уплетала грушу. Толстушка неожиданно улыбнулась, и Вале показалось, что она хочет подойти к ней. Но Зайцева прошла мимо, сделав вид, будто не заметила ее.
А потом она ругала себя и называла «гордячкой». Не «гордой» — как еще недавно с уважением думала о себе, а «гордячкой». Слова похожие, а какая разница!
Домой она шла одна. В лицо дул прохладный осенний ветер, под ногами шуршали ржавые, ломкие листья.
«Я ее, наверно, обидела. Конечно, разве не оскорбительно: человеку улыбаются, а он проходит мимо. Гордячка!»
Это холодное, надменное и резкое, как хлыст, слово все-таки доконало ее. Валя остановилась, нахмурила брови и наконец решилась — повернула обратно. Она шла все быстрей и быстрей, и через несколько минут уже звонила у высоких, обитых клеенкой дверей.
— Валя! Валечка! Прости меня, не сердись! Я так ругала себя!
Эти слова, произнесенные горячим шепотом еще в передней, у самых дверей, вырвались невольно. Они переполняли Валю Зайцеву, рвались наружу.
Толстушка лишь растерянно хлопала глазами. Да она и не сердится вовсе! Но как хорошо, что Валя Зайцева пришла! Мама как раз напекла пирожков с яблоками и нажарила хворосту.
