Он разделся, молча прошел в комнату.
Прямые лучи низкого солнца желтым светом заливали диван. На этом диване по утрам он видел спящего сына. Так было много лет, с тех самых пор, как продали его детскую кровать с блестящими шариками и веревочными сетками по бокам. Где теперь он ночует?
— В школе не была?
Не ответив, Клавдия Васильевна протянула ему листок.
— В ящике, вместе с газетой лежала.
«Мама, обо мне не беспокойся. (Иван Алексеевич узнал почерк сына.) Мне хорошо. Домой возвращаться не хочу. Из-за отца. Меня не ругай, по-другому я не мог. В школу не ходи, не справляйся. И так стыда не оберешься. Твой сын Сергей».
— Ну, где теперь искать его? Скажи? — У Клавдии Васильевны дрожали губы.
— Не реви! Запричитала! Вернется. Знаю я этих беглецов! Ему, видишь, хорошо там! А дома — отец. Изверг. Да меня в его годы разве так драли! Терпел… Защитников себе нашел! На квартиру явились! Письма пишут! Картинки всякие! — Выворачивая подкладку кармана, Иван Алексеевич рывком вытащил журнальные листки. — Ишь, подкинули! Свинья над человеком смеется! — Он скомкал листки и швырнул в угол. Потом прошел к буфету, открыл дверцу и, звеня посудой, принялся шарить там.
— Не ищи, — сердито сказала жена. — Все выпил, нету. Иди-ка лучше, ешь винегрет.
Когда Иван Алексеевич ушел на кухню, она подняла с полу смятые листки, разгладила их ладонью и стала читать…
Весь вечер Иван Алексеевич не находил себе места. В обычные дни он спускался во двор и под сильной лампочкой, укрепленной на столбе, играл с приятелями в «козла». А сегодня выйти во двор побоялся. Слух о том, что у него сбежал сын, наверно, уже разнесся. Намеки, сплетни, расспросы — это было противно, это его пугало.
Он пробовал читать газету, крутил ручку приемника, но мысли неизменно возвращались к сыну. «Из-за меня ушел… Стыда, говорит, не оберешься… Приятного, конечно, мало… Да-а, раньше было как-то все иначе. И разговаривали частенько, на футбол, бывало, вместе ходили, в кино. Вот и Колюха вспомнил, точно — прошлый год на первомайскую демонстрацию брал его с собой. Радовался, доволен был. Всю дорогу плакат тащил. Тяжелый плакат, а тащил. А теперь… Теперь иначе все — вместе не ходят, почти не разговаривают. Неужто стыдится меня? А другие разве не пьют? Не все, конечно, но пьют. Чего же ему стыдиться отца? Ну, если когда и перепадет на орехи, так за дело! И от кого? От родного отца. Можно и стерпеть… А он не стерпел. Убежал… Эх, Серега, Серега! Куда же ты подался? Где ночуешь? Сыт ли?»
