Назначение канавы представляло собой государственную тайну, которую, похоже не знал (или слишком хорошо притворялся) сам начальник лагеря. Слухи ходили разные, но большинство полагало, что работа наша имеет отношение к проекту поворота северных рек, свернутому в прошлом веке тогдашними врагами народа и ныне реанимированному лично товарищем Первым. Правда, один бывший математик подсчитал, что такими темпами нам предстоит копать еще добрых сто лет, однако это почему-то никого не смущало. Работа была столь же бессмысленной, как и вся наша жизнь…
Мы копали рядом с Муравьем, грязные и отупевшие, когда он вдруг закашлялся и выплюнул студенистый комок, который тут же смешался с землей. Сам Муравей не обратил на это никакого внимания, а у меня аж ноги подкосились. Мне ли не знать подобных симптомов! Сомнений не было — это фурбл!
Руки продолжали механические движения, а в голове галопом неслись мысли. Я знал, что несколько дней он будет испытывать мучительный голод, затем появятся сыпь и температура, и тогда он неизбежно попадет в лагерную больницу, а тамошний врач (даже с очень средним образованием) быстро поставит диагноз и примет меры. Инструкция на этот счет проста: выстрел в голову и кремация трупа (поскольку иногда превращение продолжается и после смерти). Да, лагерь — не слишком подходящее место для фурбализации. Муравью оставалось жить совсем недолго. Что я мог сделать?
За обедом и ужином я отдал ему свой паек. Муравей слопал все за милую душу, даже не удивившись. Болезнь уже начала действовать на психику. А потом меня отловил Борода и зашептал тревожным шепотом в ухо:
— Колись, Рабинович, что с Муравьем?
— То самое. Фурбл.
— … твою мать! — воскликнул наш лидер. — Накаркали! Что делать будем, морда ученая?
— Не знаю.
— Ты хоть ему сказал?
— Нет. Будет только хуже.
— Да уж, …
Мы задумались.
— Бежать надо, — сказал вдруг Борода.
— Куда?
— На кудыкину гору! Подальше отседова. В лесу схоронитесь, вдвоем не пропадете.
— Вдвоем — со мной, что ли?!
— Один Муравей не справится. А ты вроде мужик крепкий, и в делах этих нелюдских сечешь.
— Ну, спасибо! Чего бы тогда всем вместе ноги не сделать?
— Извини, браток, — похлопал меня по плечу Борода. — Я здесь останусь. Мне лагерь — как дом родной… А побег я вам сделаю — как огурчик! Завтра вечером, понял? И дай Бог, чтоб про Муравья никто, кроме нас, не допер…
Он оставил меня в самых растрепанных чувствах.
С одной стороны, побег для зэка — дело самое натуральное, вполне в духе блатной романтики. Так можно и авторитет заработать. С другой стороны, я слабо представлял себе вольную жизнь в бегах. Я никогда не жил так. В лагере хоть кормят…
