— А дальше? — спросил я.
— А дальше она раз, такая, вдруг на крыше, почти. Из этого вот окна выходит, как его? Глухого! Открывает створку в нём… Идёт на край.
— И что?
— И всё, — сказал Слава. — Шестой этаж все-таки. Снег почти белый, кровь яркая, ужас. А окно ведь глухое! То есть, того — фальшивое…
— Гонишь, — ответил я, и неизвестно почему перекрестился. — Нюхал клей, сознайся…
Слава покосился на меня и продолжал:
— Сразу крик, бегают, «Скорая!» — кричат. «Звоните!». А внизу — ничего. Тротуар, грязь эта и снежком трусит, кстати чистым. Тут совсем стемнело. Новые люди подошли. Их спрашивают: вы видели, женщина с крыши сбросилась? Нет, отвечают, вы психи, да? Милиция подъехала, опросила. И вот что интересно: все, кто стоял, например на балконе или в окне торчал — видели. Все, кто шёл внизу — нет.
— Ты сам видел? — спросил я.
— Нет, — честно сказал он. — Я глаза закрыл! Мне рассказали.
— Кто? — спросил я.
— Мои все рассказывали! — обиделся он. — С почты, которые.
— А где эта, ну, шкильда?
— Неизвестно! И никто вспомнить не может, была ли? Вот ты, например, помнишь?
— А сам?
— Я сомневаюсь… — несмело сказал Визборский.
— Слава, — сказал я. — К тебе есть вопросы, Слава… Ты в церковь ходишь?
Визборский чуть не выпустил свою посылку, покачнулся, посопел неистово, помолчал, и ответил вызывающе и мрачно:
— Да.
— Слава, — сказал я скрипучим голосом и покашлял. — А ведь у тебя видения. А «такое изгоняется постом и молитвой» сказано же, специально! И никак иначе. А ты сервелат… ел в пост! Вот… Теперь бегаешь в бреду, с ящиком. Это кто-то куртку выбросил или сдуло с балкона её, и шарф заодно, красный. Пока все прыгали и галдели, кто-то барахло спас. Всё, мне пора. Не лжесвидетельствуй, Визборский! Каникулы вот-вот!
— Как ты знаешь? — тускло спросил Славик. — Про сервелат?
— Я вижу тебя насквозь, — проскрипел я. — Снимай маску.
С горы подгоняемый снежной заметью скатился трамвай, на повороте дуга высекла сноп искр из проводов.
«Просто салют», — подумал я и чуть не поскользнулся.
Скоро каникулы. Через три дня Рождество[3]. До Нового Года больше недели. Три Царя[4] в пути, но обещают быть, как всегда — в начале января. Впрочем, суета ощутима.
Стемнело. Ноги вымокли вновь. В самопальной холщовой сумке, на которой уже не поймёшь, кто Алла, а кто Миша, мечутся: кило риса, пакет чернослива, десяток плавленных сырков, пачка маргарина и баночка горчицы. Всё, что удалось «достать».
В арке дома перед стеклянной дверью в подъезд мигает свет, лампочка гудит, нервически вспыхивает и гаснет время от времени. Стоит мне подойти ближе, со страшным треском взрывается. Тянет дымом, под ногами тоненько похрустывают осколки — парадное утопает в темноте.
